Но почему стыдиться, если была неживая. Убитую привезли они в Киев. Живой ли считать: ноги ходят, глаза глядят, язык отвечает, а души нет — выбита. Потому и пришлось прожить эти шесть лет, детей нарожать, что души не было в теле. Снаружи как бы человек: тяжелеет, рожает, кормит, глядит. Все думают: княгиня, жена великого князя, мать многих его детей, а это не она, это личина ее, живой мертвец, навья. Всем родным и кровь и душу отняли, а у ней только душу, кровь из жил не спустили. Потому и не бросилась в омут с ладьи, не ткнула себе нож в чрево, не ушла на съедение волкам в леса на волоке, что мертвую везли — охолодела кровь в бездушном теле. Как две покойницы, с Рутой омывали друг друга вместо слез мертвой водой. Немного к жизни пришла, когда дитя в животе ножками застучало. Еще и удивилась, спрашивала у старух: что-то бьет меня изнутри, что это? Те отвечали: радуйся, дитя князя Владимира под сердцем стучит. «Вот и дитя его меня бьет», — жаловалась она во сне матери. Та жалостливо кивала. И Владимир исчез, словно сгинул, только слухи доносились, что он еще жив и занят делами: брата убил, жену его взял себе в жены, варягов, обдиравших Киев, хитростью выправил к византийцам, Ярополковых бояр казнил, своих миловал, и не в памяти ему была Рогнеда с полнеющим своим животом. А она ждала, ждала его, стараясь думать, что он ее любит; ведь он город порубил, чтобы взять ее себе, войной на Ярополка пошел, привез ее в Киев… Было такое затмение: принять что сделалось, пусть обернется добром собачья свадьба, их отмеченный кровью брачный день.
Наконец вспомнил; шум во дворе, Рута вбегает — князь. Сердце в стук: как принять? не выходить? плакать? радоваться? — и быстро и легко вновь обмякло: все равно войдет — надо встретить. Она вышла, он весело ступил к ней — все ему тогда было весело, она поклонилась, Не низко, не до земли, но согнула все-таки спину; да и не важно, какой глубины поклон, хоть головой кивни — все равно ему честь. Сейчас этот давний поклон колол Рогнеду признанием своего бесчестья. За что было кланяться? Зачем? Но пусть бы поклоном и кончилось. Нет, ни в чем ему не возразила, слушала его речи и подчинялась. Он не просто в гости заехал, он ее на пир повезет, жена она ему, Киев должен свадьбу услышать, дружина должна выпить с такой радости, народ должен узнать, кто Владимиру дитя носит во чреве…
Вот катится их возок, убранный в ленты, по киевским подъемам и спускам. Колокольцы свадебные звенят, народ кланяется, князь весел, всем весело, и ей интересно: велик Киев, круты его горки, неогляден из конца в конец, такой он точно, каким снился в зимние сны, и едет она по нему, как мечталось, в княжеские хоромы мимо древнего капища среди зоркой, шумной, расступающейся толпы. Только не Ярополк рядом — Владимир, из подружек — одна Рута, из полоцкой дружины — никого, словно ее в пустыне нашел для себя жених. Так и есть: пустошь теперь вместо Полоцка, но о том лучше не думать…