Во время войны он руководил химической лабораторией Гвардии Людовой. Из материалов, которые можно было купить в магазине, производил зажигательные вещества. Они предназначались для уничтожения немецких зерновых складов и отправляющихся на фронт цистерн с бензином.
Он тебя очень любил. Когда твою маму забрали на Умшлагплац, он сказал жене: “Мы его вырастим. Усыновим сразу после войны”.
Спустя три месяца Ирена, его жена, возвращаясь с работы, увидела толпящихся на мостовой людей. Они стояли молча, задрав головы. Только через минуту Ирена перевела взгляд на уличные фонари, на которых покачивались тела мужчин. Ускорила шаг. Назавтра тела еще висели, она миновала их и пошла на работу. Работала она в Институте гигиены: кормила вшей – их прикладывали к коже, они пили кровь, из крови делали противотифозную сыворотку. Когда возвращалась, поднялся ветер. Тела качались, как огромные маятники. На этот раз Ирена подошла к наклеенному на стену объявлению и прочла: “Коммунисты с помощью взрывчатых веществ разрушили железнодорожные пути под Варшавой. За это преступление повешены 50 коммунистов”.
Фамилии, вопреки немецким обычаям, названы не были.
Она пригляделась к посиневшим искаженным лицам. На одном из фонарей висел Игнаций, ее муж, твой дядя, сын Целины С.
Ирена выжила. Вышла замуж и родила двоих детей.
В марте шестьдесят восьмого года, когда сыну было восемнадцать лет, Ирена призналась ему, что она еврейка. Съездила во Францию, сделала там косметическую операцию и вернулась с новым носом. Сын был потрясен. Уехала с нормальным еврейским носом с небольшой горбинкой, а вернулась с прямым, арийским, невыразительным. Вдобавок делала вид, что ничего не случилось, что у нее всегда был такой нос. На вопрос, кто она – еврейка или полька, отвечала: “Я – генетик овощных культур”. Она вывела новые сорта помидоров и зеленого горошка. В августе восьмидесятого года назвала свой горошек “Викторией”, в честь “Солидарности”[118]. Горошек был безвкусный, как ее модифицированный нос, как все эти искусственно выведенные овощи.
Каждое воскресенье твоя бабушка приходила к ним обедать. Приносила веделевский вафельный тортик[119]. В магазине таких тортиков тогда было не достать, их покупали на рынке, у перекупщиц, за двойную цену. Бабушка была симпатичная, тихая, всегда готовая помочь. Ее тянуло к бывшей невестке, потому что только в Ирене жила память об Игнации. О нем они с ней не разговаривали. Говорили о тебе, о твоих успехах, о повседневных делах, как это обычно бывает за семейным обедом. В одно из воскресений бабушка достала из сумки веделевский тортик и сказала: “Что-то я неважно себя чувствую…” Ее знобило. Ирена принесла таз с теплой водой, попросила бабушку опустить туда ноги. Кто-то сказал, что вода нужна холодная. Завязался спор о воде. Бабушка легла, ноги мочить отказалась. Кто-то шепнул: “Она умирает…” Ирениному сыну очень хотелось увидеть, как выглядит смерть, но его выставили из комнаты. Приехала “скорая”. Бабушка умерла в машине, по дороге в больницу. Они пытались тебе сообщить, но не знали, где ты. Дома ты не ночевал. Узнал на следующий день. Как-нибудь в другой раз я тебе подскажу, где ты провел ту ночь, хотя это одна из тех немногих вещей, которые ты хорошо помнишь.