4.
Через несколько дней после возвращения (все уже были трезвые и в новых шмотках – подарок от торговцев с базара) ее навестила Марыся Гольдинер. По-прежнему очень серьезная и категоричная. Адрес нашла в деле.
– Ты не намерена с этим покончить? – строго спросила Марыся.
– Не намерена, – призналась она.
– Ты детсадовская воспитательница, могла бы формировать юные характеры. Прекрасная профессия, ты же это любишь…
– Я, Марыся, люблю риск. Как мой дедушка, владелец конюшни и семи пролеток на Гжибовской. Как папа, владелец галантерейной лавочки на Керцеляке[150]. Скажешь, я должна нарушить семейную традицию?
– Значит, ты ничего не можешь мне обещать… – опечалилась Марыся Гольдинер.
– Могу. Обещаю, что меня никогда больше ни на чем не поймают.
5.
Она договорилась с милиционерами.
Расставила на базаре столик и застелила его большой скатертью. Разложила кофточки из Певекса[151], с эластиком, пастельных цветов.
Перед каждой облавой на спекулянтов милиционеры ее предупреждали. Она им вручала их долю, связывала углы скатерти (товар оставался внутри) и с узлом на плече уходила с базара.
И никогда больше не попадалась.
С Марысей Гольдинер они встретились спустя тридцать лет в клубе “Дети Холокоста”[152]. Марыся была исхудавшая, бледная. Обещала позвонить. Через несколько месяцев она умерла. Сын кремировал тело, а урну забрал с собой в Вену.
6.
Начался хлопчатобумажный трикотаж из Турции и ангора из Сеула. Муж-каменщик пил, и моча просочилась ему в кровь. Она с дочками, зятьями и внучкой навестила его в больнице.
Врач сказал:
– Он сейчас уснет.
Было жарко, они зашли в кинотеатр “Прага” выпить кока-колы. Назавтра медсестра сказала, что после их ухода он соскочил с кровати и кинулся к двери.
– Будто от кого-то убегал, – прокомментировала медсестра. – Будто хотел убежать от смерти. Далеко не ушел – шага два-три от силы.
Вскоре после похорон она вскипятила полсотни сигарет и отваром запила оксазепам. Проснулась в больнице.
– Он же пил, – говорила дочь. – Он тебя оскорблял…
– А от чужих защищал. Родную сестру зверски избил, когда она мне сказала: “Ты, жидовка!”
– Он тебе изменял, мама. Помнишь его любовниц?
– Но меня он любил больше всех. Никто уже меня так не полюбит. Никто и никогда.
– Может, поговоришь с психиатром? – сказала дочка.
Психиатр спросил, впервые ли с ней такое.
Она объяснила, что уже была хлорка в детском доме и петля в тюрьме.
Он спросил, какое у нее было детство и не хочет ли она побольше о нем рассказать.
Она, как могла вежливее, объяснила: поскольку он не был там, где была она, то все равно ничего не поймет. Зачем зря языком молоть.