7.
Она была подавлена, больна. Базар захирел, жизнь перекочевала на стадион[153]. Новые подруги – дети Холокоста – рассудили, что ларек на стадионе может излечить ее от депрессии. Сложились и дали ей взаймы денег.
Она купила место на газоне и расставила стол.
Разложила итальянский трикотаж.
По чистой случайности рядом торговала знакомая с базара. Она продавала чешские береты, и у нее был разведенный брат. Брат оказался джентльменом.
– Может, кофейку, пани Ясенька? – спрашивал он и, не дожидаясь ответа, приносил кофе со сливками в пластиковом стаканчике.
– Может, шашлычок? – спрашивал.
– Может быть, домой отвезти?
– Может, привезти товар?
Ей он был ни к чему. Он не умел культурно выражаться и пользовался скверными, с резким запахом, дезодорантами, но когда однажды остался на ночь, то уже остался насовсем.
Они поженились.
Начали ездить на микроавтобусе в Италию. Брали с собой отвертки, садовые ножницы, гитары, компасы, театральные бинокли, фотоаппараты и поддельные духи “Шанель”, купленные у русских. Останавливались в Милане или Палермо и раскладывали товар на главной улице. Спали в микроавтобусе. Домой привозили пятьсот долларов. Тогда это были большие деньги.
8.
Муж поехал с ней на собрание верующих, которое вел раввин. На Праздник кущей[154] построил раввину шалаш из веток. Надел на белокурые волосы кипу, возвел голубые глаза к ковчегу с Торой[155] и объявил ей, что переходит в иудаизм.
– Хуже всего был пух, – однажды сказала она ему. – Пух и перья летели со всех улиц, из дворов, из подъездов… Откуда в гетто столько бралось? Может, немцы искали в постелях золото? Может быть, на продажу легче вынести пустую наволочку? Я чувствовала пух в глазах, во рту, в волосах. Иногда этот белый пух мне снится, и я начинаю задыхаться.
– Хуже всего, что было жарко, – рассказала она в другой раз. – Меня загребли вместе с другими детьми, что-то продававшими за стеной, и погнали на Умшлагплац. Подкатил поезд. Началась толчея, толпа протащила меня метров, наверно, триста. Когда я увидела перед собой раздвинутую деревянную дверь вагона, кто-то схватил меня за шиворот. Это был мой дедушка. Ему разрешалось въезжать на площадь, потому что он работал у Пинкерта[156] – возил трупы. До войны у него были лошади и пролетки. Потом пролеток не стало. Потом не стало лошадей. Дедушка ездил на подводе и собирал с улиц трупы. Потом подводы тоже не стало, и появилась деревянная тележка: дедушка толкал ее сзади, а дядя Метек тащил за дышло. Дед схватил меня за шиворот, швырнул на тележку и завалил трупами. Я не боялась ни Умшлагплаца, ни поезда, ни мертвецов, только мне было ужасно жарко… Йосек, сказал дедушка папе, когда мы вернулись домой, ты должен ее отсюда вывести. Хорошо,