— Ты не бормочи, — весело хмурился Никодимов, размышляя: — Значит, лишь Бог о нашей вере знает?
— Да.
— Гляди-ка, как просто. Поразил. Признаюсь — поразил. Ты — первый. Ведь действительно! Я думаю, что атеист, а может, я самый рьяный верующий и есть! Нина, ты видишь, что со мной?
— Что?
— Я волнуюсь! Ты видела, чтобы я когда-нибудь волновался?
— Ни разу, — уверенно ответила Нина.
— А вот — волнуюсь! Ты что же — богослов, слушатель семинарии, а?
— Грузчик на швейной фабрике. Среднее образование, — усмехнулся Петр.
— Понимаю!.. Не понимаю. Первый раз чего-то не понимаю! Ты откуда взял-то, извини, что ты Иисус Христос?
— Знаю.
— Видение, что ли, было?
— В самом себе знаю.
— Как говорит! — восхитился Никодимов, поворачиваясь к Нине, но тут же махнул рукой: — А, ты все равно не поймешь!
— Я понимаю. Я чай поставлю.
Нина решила — подальше от этого разговора.
А Петру было приятно, что самоуверенный атлет интеллекта дивится на него и не может решить, верить или нет.
— В любом случае, — сказал Никодимов, — ты — явление необычное, уж я людей знаю. Так что же, тебе тридцать лет?
— Тридцать.
— Проповедуешь?
— Пока нет.
— Но уже превращаешь воду в вино. Еще что?
— Лечу.
— Что лечишь?
— Все лечу.
— Правда? — обрадовался Никодимов. — Слушай, а геморрой? Такая неинтеллигентная неприятная болезнь, впрочем, как раз интеллигентная, от сидячей работы, впрочем, я давно уже подолгу не сижу, я мыслю на ходу, на лету, но — покоя не дает — вот уже третий день мучаюсь кровью, спиртное и то не анестезирует, боль адская. Поможешь? Штаны снимать или как?
Это испытание мне, подумал Петр, без удовольствия глядя на уже подставленный ему под нос зад Никодимова, причем Никодимов хоть и спросил, снять штаны или нет, сам, не дождавшись ответа, быстренько снял. Юрок был — исключительно.
Пересиливая себя, Петр стал водить руками.
— Ничуть не легче, ничуть! — покрикивал Вадим Никодимов. — Нет, не чувствуешь ты ко мне братской любви, не любишь ты мое тело, мою задницу! Плохой ты еще Христос! Ты полюби мою задницу — и все получится!
Дурак прав, подумал Петр. Как ни крути — прав. И он начал думать не о Вадиме Никодимове, а о его ни в чем не повинном теле, которое мучается и страдает, и испытал жалость к этому телу, и стал не только водить руками, но и прикасаться к болящему месту — осторожно, ласково, думая о том, что это место ведь не хуже всякого другого, оно и необходимо организму так же, как легкие, руки, сердце, голова, печень…
Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.
— Ну? Чего стоишь? — сказал он Вадиму. — Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! — обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.