— Не могу, — сказал Петр. — Все во власти Божьей.
— Ах, ну да, конечно, — вспоминала Люсьен. — Конечно, да…
Турне подходило к завершению.
А результаты были уже налицо: расходящаяся молва, все больший ажиотаж на выступлениях (в одном из городов пришлось наряд милиции вызывать, чтобы утихомирить тех, кто не достал билета и рвался в помещение, но Петр узнал об этом, вышел и велел всех пропустить, если согласны стоять и вести себя тихо, — и все не шелохнулись, стояли три часа); начала помаленьку откликаться и местная пресса, и даже центральная. Писали осторожно — как об еще одном целителе, о непознанных силах человеческого естества и тому подобное, лишь — по странному для Петра совпадению — «Гудок» отнесся полностью иронически, делая упор не на исцеления, которые производил Петр, а на странные слова его помощника, или кто он там, на странные его намеки, поэтому статья была озаглавлена: «Очередное второе пришествие». Бойкий журналист писал в том смысле, что апокалиптическое мышление нынешних людей, кем-то явно формируемое, провоцирует их на ожидание чуда; объяви сейчас себя любой авантюрист Христом, объяви о грядущем незамедлительно конце света — и у него обязательно найдутся сторонники, последователи, клевреты и апостолы.
В Полынске многие прочли эту статью, но с исчезнувшим Петром Салабоновым не связали, фотографий же Петра не было ни в «Гудке», ни в других газетах: Никодимов запрещал снимать его.
И вот позади два месяца времени, тысячи километров расстояний, восемнадцать городов, десятки переполненных залов.
— Что теперь? — спросил Петр.
— Ага! — воскликнул Никодимов. — Во вкус вошел?
— Он не во вкус вошел, — не преминула сказать Люсьен, — ему долг велит. А был бы ты человеком, ты бы дал ему отдохнуть, он с ног валится.
Петр, правда, чувствовал себя уставшим — но одновременно и необычайно возбужденным.
— Теперь, друзья мои, в Москву! — заявил Никодимов. — Почва подготовлена, хватит по провинциям шиваться. В Москву! А там, глядишь, и выступление по телевидению, а может, и за рубеж пригласят. — Глаза Никодимова сверкнули. — Да мало ли! В Москву, в Москву, как сказано у Чехова, чего ты, Петруша, конечно, не помнишь, — фамильярничал захмелевший от удач Никодимов. — В Москву! Она слезам не верит, но чудесам верит пока! О, Москва, старая кошелка, вселенская стерва! Москва, гноище благоуханное, Москва, рубище с позументами, Москва, гордячка в муаровом платье, но с драными чулками и потасканным бельишком, Москва, богачка, считающая тайно каждый медяк, Москва, скопище снобов, дураков от рождения, дураков по призванию, дураков по службе, дураков из интереса, умных, работающих под дураков, и дураков, работающих под умных, Москва, валютчица и спекулянтка, Москва, презирающая чужаков и готовая пресмыкаться перед ними… — И долго, долго еще, никак не меньше получаса, говорил Никодимов о Москве, приголубливая ее и так, и этак, подбирая ей самые разные, большей частью нелестные эпитеты.