— Я слушал сегодня Пашу. Опять. Паша может быть кто угодно, но все-таки он поэт.
— Поэт, поэт, конечно. Не беспокойся. Никто тебя не тронет.
Колычев сходил к соседу и принес водки в круглом стакане.
— Отхлебни, но не до дна.
Водка была отвратительна.
— Только продукт переводишь, — сказал Колычев укоризненно, видя, как Миша сморщился.
— Пить надо, пока противно.
— Вкус водки чувствуют не все. Ее вкус — божественный, ни на что не похожий, но большинству она невыносима, как истинное искусство. Господь поставил барьер. Ну, чему ты там обзавидовался?
Миша прочел про Зурбаган.
— Вот это действительно невыносимо, — захихикал Колычев. — Еще раз, пожалуйста: и тихонько выпьем за Лисс? Человека, употребляющего в поэзии слово «тихонько», следует до конца дней разжаловать в детские поэты и обязать писать про зайку. Не говори мне, санитар, что тебе по-настоящему это нравится. Если ты будешь завидовать такой лирике, ты никогда не дорастешь до фельдшера.
— А что тебе не нравится, собственно?
— Мне? Мне не нравится, что это пошлость первостатейная, а ты, человек с десятиклассным образованием, от этого пищишь.
— Пошлость, да?
— Эталонная. Химически чистая. Медный купорос.
— Ну а что не пошлость?
— Не пошлость? — переспросил Колычев. — То есть тебя интересуют хорошие стихи?
— Да, представь себе, интересуют.
— Ну вот, допустим…
Колычев присел к столу и закинул голову.
— Вот придет война большая, — сказал он мечтательно и пос ле паузы добавил: —Заберемся мы в подвал…
Миша впервые слышал, как он читает, — очень просто, по-детски.
Тишину с душой мешая,
Ляжем на пол, наповал.
Мне, безрукому, остаться
С пацанами суждено,
И под бомбами шататься
Мне на хронику в кино.
Как чаинки, вьются годы,
Смерть поднимется со дна,
Ты, как я, — дитя природы
И прекрасен, как она.
Рослый тополь в чистом поле,
Что ты знаешь о войне?
Нашей общей кровью полит,
Я порубан на земле.
И меня во чистом поле
Поцелует пуля в лоб,
Ветер грех ее замолит,
Отпоет воздушный поп.
Сева, Сева, милый Сева,
Сиволапая свинья…
Трупы справа, трупы слева
Сверху ворон, сбоку — я
[1].
— Это твое?
— Не мое, но какая разница. Хорошая вещь не имеет авторства.
— Знаешь, — неожиданно для себя сказал Миша, — а по-моему, вот это и есть пошлость.
Колычев уставился на него в изумлении.
— Вот это?
— Именно. Настоящая пошлость, только другого рода. Знаешь притчу про нищего? Идет франт, ну весь расфранченный. Нищий смотрит и говорит: вот чванство! Франт смотрит на него и говорит: нет, а вот ты — чванство. И это худшее чванство, нищее. Потому что от Паши, от его стихов хоть морем пахнет. А здесь вообще ничего, и у тебя ничего. Потому что самая большая пошлость — это говорить про все: пошлость. Живое все пошлость, ты не находишь?