— Теперь живем! — радовалась Лукерья.
— Вечерами комсомольцы могут собираться. Пока нет у нас народного дома. Хорошо!
Ночью кто-то высадил в ревкомовском доме все окна.
Враг перешел в наступление. Видно, кулаки откуда-то ожидают помощи, а то вряд ли решились бы... Семен слышал, как Лука наговаривал мужикам: «Ничего! Еще не то будет, скоро большевикам конец. Не долгое ихнее царствование...».
Надо было действовать. Избрали комиссию, чтобы переделить пашни, отобрать у богачей излишние земли.
На сходке вдруг выступил Воскобойников, который всегда в таких делах помалкивал, стоял в сторонке.
— А чего, мужики, — сказал он, — такое время приспело, надо в какую-то сторону подаваться. На месте не устоишь. Или к Луке, или к новой жизни... А чего я у Луки позабыл, какая от него радость? Пущай помнит, кто какой, не боязно. И у нас память не отшибло, ночью разбуди, скажем: мироед ты, Лука, вот кто. Врешь, что обездолили, скотины полный двор.
Воскобойникова на сходке избрали в ревком, вместо Ведеркина. Тот заявил, что не хочет совать свою голову под пули.
После сходки Семен пошел проводить Лушу. Вечер был темный и тихий, во всех окнах горел свет, оттого возле домов на дороге лежали широкие золотые пятна.
— Как перед пасхой, — удивился Семен. — Не пойму, почему такое настроение.
Луша тихонько рассмеялась.
— Нефед привез бочку керосина. У всех первый вечер горят лампы, а не жирники. Вот тебе и пасха.
— Верно, паря...
— Не, Семен, не очень это верно. Смехом я... Однако от другого хорошее настроение: все утешаются, что кулацкую землю станем наново делить. Как бы это сказать? Ну, мужики начинают постигать новую жизнь, что ли... В толк входят, в смысл.
Как-то вечером к Лукерье постучался Василий. Зашел, стал посреди избы, значительно проговорил:
— Для сурьезного разговору к вам, Лукерья Егоровна. Без постороннего присутствия, окромя Ефросиньи Будниковой, поскольку она член ревкома.
Тетка Катерина обиженно шмыгнула носом, сняла с гвоздя свою кацавейку, вышла.
— Да, — сказал Василий, озираясь. — Такое дело, значит...
— Как поживаете, дядя Вася? — Лукерья подвинула гостю табуретку.
— А ничего: живем — покашливаем, ходим — похрамываем. Что дальше, то лучше, а не наплачешься...
Фрося рассмеялась:
— Не весело живете.
— Жизня не сахарная, бог ей судия.
— Может, самовар поставить?
— Не за этим я, Лукерья Егоровна... Надобность у меня большого смысла, сказать содрогаюсь.
— Чего стряслось?
— Пришел, вот... Я тихо живу, Лукерья Егоровна, — заговорил Василий. — В скудности, в одиночестве... Ни богу не грешен, ни людям. А теперя в сумлении, полное смятение естества.