Василий тоже свое строит, реку перегораживает, кладет в нее камень за камнем, чтобы река бежала, куда ему надо. Не одной мне он враг, всем людям. Все расскажу, все открою.
Вот и ревком. Антониде сделалось страшно, ноги стали тяжелые. «Ничего, — успокаивала она себя. — Там Луша... Мы с ней подруги, поймет, каково мне...»
Она с трудом перешагнула невысокий ревкомовский порожек, увидела в избе людей, растерянно остановилась. Все молча, напряженно смотрели на нее.
— Собрание у вас?..
Ей никто не ответил. По бледному лицу Антониды пошли красные пятна, губы задрожали. Она привалилась к стене.
— Я сейчас... упаду.
Воскобойников нехотя подвинул ей табуретку.
— Ты чего пришла? — сухо спросила Лукерья — Чего надо?
Антонида, не мигая, глядела тупыми глазами, словно ничего не слышала.
— Зачем пришла? — снова спросила Лукерья. — Заседание у нас. Слышала?
— Сыночка записать... Коленькой. В честь дедушки.
— Нельзя сегодня.
Антонида не двигалась, будто не верила, что ее гонят. Неужели не видят, не понимают, зачем она пришла? Луша, подружка, помоги мне...
— Ты слышишь? После придешь.
Антонида встала. Медленно, как во сне, пошла к двери.
— Кто это? — спросил Максим Петрович, когда она вышла.
— Жена того гада, — ответил Ведеркин. — Учительшей хотели в школу, а теперь — куды ее...
— Одного поля ягодки, — махнул рукой Семен. — Причастная.
— Ладно, — сурово отрубила Лукерья. — Обреченная скотина не животина. Было время одуматься. Ежели пришла бы рассказать о своем муженьке, другое дело. Я все ждала, что одумается. А ей, вишь, Коленьку записать... Да еще — «в честь дедушки». Как язык поворачивается: сама вместе с этим Коротких засадила старика в тюрьму.
Лукерья встала:
— Ну, будто все. Когда стемнеет, надо заарестовать Коротких. Нечего тянуть... Ревком поручает это Семену Калашникову, Василию Воскобойникову, Филиппу Ведеркину. Возьмите с собой оружие. — Она подумала. — Ребенка там не перепугайте...
Когда выходили из ревкома, она спросила:
— Ну, что, Семен, у кого сила?
Когда Антонида притащилась домой, Василий сидел на крыльце, с умилением глядел на золотого голенастого петуха, который важно вышагивал по широкому двору.
— Залеточка... — Василий растянул в улыбке тонкие губы. — Какого петуна господь сподобил... На трех цыплят выменял. Малость продорожил, но без этого петуна для меня жизня была больше немысленна.
Антонида молча поднялась на крыльцо, прошла в избу. За ней вошел и Василий.
— Всего достиг усердием праведным. Ныне достойно с тобой проживаем: избенка подходящая, хозяйство кое-какое завелось, ребеночек в колыбельке пищит. Будто все, что душе требуется... Ан, нет: чего-то не хватало... Я и так, и этак — не могу уразуметь, чего возжелалось. А как узрел на улице эту тварь божью, так и осенило: петуна золотого желаю! У меня в родной-то деревне точно такой был. Вот и приволок домой. Гляжу на него — и по всем жилочкам спокой разливается, во всем естестве равновесие: все, все ко мне возвернулось. Не разбоем нажито — старанием, да молитвою.