Суд продолжался.
На второй день слушались показания свидетелей. Их было много. Говорили вдовы расстрелянных и повешенных в Троицкосавске. Говорили сироты, которых Коротких оставил без отцов. Страшно рассказывали Маша Белова, Иван Николаевич Машков. Суд допрашивал Сверкуна и его подлого дружка о расстреле ревкомовцев. Были зачитаны показания арестованного в городе лавочника Нефеда.
Вызвали Луку. Сверкун крикнул со своей скамейки:
— Это он вызвал в село нашу сотню! Всех большевиков, всех ревкомовцев выдал офицеру!
— Гнида! — зашумели мужики. — Шкура! Предатель!
— Ну и чего? — с вызовом спросил Лука. — Выдал, так выдал. Не я один такой. Петька Васин еще почище был. За водку ревкомовские тайны мне рассказывал. Батьку родного продал, из-за него все ваши под расстрел пошли. Вот это гнида, так гнида.
— Врешь, сволочь! — все опять качнулись к столу.
— Вре-е-е-шь! — забилась в крике Лукерья. — Не мог Петька! Не верьте Луке!
— А вот и не вру, — ухмыльнулся Лука. — Не в братскую могилу, под забор его надо.
Суд взял Луку под стражу.
Потом отвечала на вопросы Антонида. Она протянула к людям ребенка, с которым стояла перед судом:
— Сынка... пособите вырастить... хорошим человеком.
На скамейке, где сидел подсудимый, послышался смешок — Коротких заворочался, крикнул:
— Рано хоронишь меня, сука. Рано воешь, быдто вдовица пропащая...
На третий день был сделан перерыв, но никто не ушел, ждали приговора. Судьи совещались долго. Стало смеркаться, когда они, наконец, расселись за столом. Председатель объявил в напряженной тишине:
— Именем Дальневосточной республики...
Все подались вперед... Антонида стояла с ребенком на руках, Фрося, Поломошин... Семен Калашников сжал локоть Цырена. Ведеркин и Воскобойников старались протиснуться ближе к столу, туда, где стояли Маша Белова, Иван Машков, Иннокентий Честных... Слова председателя звучали глухо, будто падали в глубокий колодец:
— Объявить врагом трудового народа... приговорить к пятнадцати годам заключения... имущество конфисковать в пользу государства. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Коротких закрестился торопливой, трясущейся рукой. Бледные губы задергались, зашептали и вдруг снова послышался его осторожный смешок.
— Ничего... — проговорил он, подмигивая суду. — Наживем... Имущество-то... наживем. Господь пособит!
Вокруг было тихо, слышалось, только, как тяжело, враз, дышат люди... Коротких обвел их взглядом, попятился.
— Увести осужденного, — приказал председатель суда.
— Не пойду! — хрипло крикнул Коротких. — Они убьют... Я жить хочу!