наши письма разминулись. В тот же день (19.Х), когда Вы писали Ваше письмо, я послал мое, за опоздание которого еще раз прошу прощения.
<…> На свое здоровье не жалуюсь, слава Богу. Но, по всей вероятности, устал немножко от чтения разных философских и теоретических книг, к которым имею слабость. Нужно будет поменьше заниматься чтением и умственной работой. Хочется думать только о простых, самых обыкновенных вещах.
И мне тоже нравится все, что я читал у Самойлова. Он прекрасный поэт, но я должен признаться, что не знаю его поэзии целиком. Книга с его стихами еще не пришла в Болгарию. У меня есть его книга о рифме, и я, вероятно, скоро начну ее читать.
На днях пошлю Вам маленькую книжку басен Лафонтена, которые мы с моим другом Александром Муратовым>{9} перевели за последнее время. Пошлю ее Вам не для того, чтобы Вы читали басни на болгарском языке, а просто так, «для обмена» — чтобы получить от Вас Ваши переводы Тувима, Броневского, Галчинского, Маро Маркарян.
Ваши переводы моих стихов очень нравятся в Болгарии. Из экземпляров русского издания, доставленных в наши книжные магазины в довольно большом количестве, не осталось ни одного.
Я очень благодарен Вам за то, что, несмотря на мою неаккуратность, Вы мне пишете. Ваши письма для меня сейчас и удовольствие, и необходимость. Всего наилучшего Вам.
>Ваш Атанас Далчев.
>4.XI. 74
Глубокоуважаемый товарищ Далчев,
приветствую Вас от всей души и горячо желаю, чтобы новый год был для Вас творчески насыщенным годом и чтобы мучительно затянувшегося молчания не было никогда.
Вас, вероятно, удивляло то, что я не отвечаю на письмо, а меня это мучило. Дело в том, что дочь моя увезла на другую квартиру мою машинку, а писать Вам не на машинке я не решалась — у меня очень плохой почерк; а когда машинка вернулась ко мне, я разболелась и больше месяца пролежала в постели — что-то было с сердцем; теперь мне лучше, доктор разрешил вставать; конечно, я ослабла и от болезни, и от лежанья, но это пройдет.
Хуже всего то, что болела я бездарно: ни строчки за это время не написала, совсем разучилась. Кроме того, трудно человеку, который всю жизнь курил, бросить курение, а я не курю уже больше месяца. Все это, все эти трудности надо преодолеть и работать, работать во что бы то ни стало, пусть плохо, пусть очень плохо, а потом, глядишь, и разработаюсь, и проблеснет хоть что-нибудь.
Вы знаете, как высоко я ценю Вас, т. е. ценю как должно Вас ценить, поэтому мне трудно себя с Вами сопоставлять, и все-таки по душевному складу мы с Вами до невозможности схожи. Я ведь тоже не записываю то, что требует быть написанным (хотя бы прозой; впрочем, это была бы уже вовсе дурная проза, я прозу-то вовсе не умею писать), — не записываю, потому что не верю в ценность моей мысли, моего слова. Но клянусь Вам — Вы права не имеете не верить в себя, это бесчестно с Вашей стороны, это грешно, это недостойно, это — от лукавого. А не приходило ли Вам в голову, что это неверие — замаскированная лень? Какими великими трудолюбцами были великие наши поэты! Вспомните их черновики.