Волшебник растаял во тьме, унеся с собой сияние Изумрудного города. Воздушный шарик напоролся на торчащую копьем ветку — и исчез. Зеленые очки разбились на сотни брызг и блестели на асфальте осколками бутылочного стекла.
Она сидела рядом с тем, что было когда-то волшебником, и вспоминала, как он учил ее плавать. Ей никогда не надевали спасательного пояса или круга. Она всегда отталкивалась от песка и пыталась барахтаться.
— Работай ногами, ногами!
Но у нее все равно не получалось. И тогда отец просто клал руку под живот — и она плыла, зная, что опора есть даже в глубокой для нее воде. Сейчас ее уже не было. Еще ее учили скользить по воде. Сложить руки, крепко прижимая ладошки друг к другу и оттолкнувшись от дна, скользить как осенний лист, упавший с ветки на гладь реки. Еще они тренировались принимать утробную позу: ноги подогнуть под животик и повиснуть поплавком. Но так продержаться долго без поддержки она не могла. На стуле рядом с окаменевшим отцом она тоже висит поплавком, крепко зажмурившись от солнечного света, который бьет ей в глаза, и чувствует, что медленно погружается во тьму.
…Вся залитая светом комната ее детства, где она жила с родителями на даче, встала у нее перед глазами, выплыв из мглы. Она лежала в ней на кровати и изучала желтые розочки, нарисованные будто ярким фломастером на бледно-лимонном фоне. Таким же фломастером, только зеленым, были нарисованы и листья. Ей хотелось найти две одинаковые розочки — но не получалось: она находила то растрепанную большую розу, которая вот-вот должна была начать осыпаться, то тугой бутон, то розу во всей знойной красе ее буйной молодости и расцвета. Обои имели слишком крупный рисунок для ее детского восприятия, одинаковые розы не попадали в угол ее обзора. В окна скреблась тугими наливающимися красными ягодами вишня, коротенькие занавески взлетали от сквозняка вверх, будто шелковые оборки у юбки, на полу лежал медовый треугольник, пропитанный солнцем, точно прозрачное яблочко китайки. И ей было так легко… Она не знала еще тогда слова «счастье», но это свое первое ощущение восторженного покоя, который боишься растерять, осталось в ней, словно краска в лепестках от подкрашенной воды, в которую поставили белый цветок. В городской квартире она просто ковыряла стенку около кровати. Стенка была заштукатурена желтым известковым колером — и она ее просто выедала: ковыряла пальцем обнажившуюся под колером известь, выскребывала в стене ямки, создавая на стене свой неповторимый абстрактный узор.
Она не плакала и на похоронах, стараясь не смотреть на мертвое лицо отца в мелких каплях осеннего дождя: ей казалось, что это капельки пота выступили на коже. Но после, вечером, когда все ушли, запруду прорвало. Она валялась на кровати, отвернувшись к вытертой одеялом, когда-то выкрашенной в желтый тон солнечного света стене, и захлебывалась слезами. Слезы текли на подушку, та была давно мокра; зажимала всхлипы в себе, чтобы не услышала мама, но остановить слезы не могла. Легче не становилось, хотелось плакать все больше, и огромное чернильное пятно разливалось и колыхалось огородным пугалом с пустыми рукавами теперь перед глазами.