И сегодня тоже. Даже в тусклом свете лучины было заметно, какой унылый разор царит теперь в избе. А ведь Кондратьевы никогда не бедствовали, и дом, поставленный дедом Ильей, был в деревне из лучших.
– Здорово, Федь, – сказал Степан.
Он один улыбнулся брату и, отложив упряжь, которую чинил, встал ему навстречу.
Восьмилетний Пашка не сразу и заметил, что в избу кто-то вошел. Подняв голову от фигурки, которую вырезал из дерева, он посмотрел на старшего брата таким нездешним взглядом, какой Федор видел на картине итальянского художника Боттичелли в альбоме ангеловских барышень.
Мать месила тесто с такой яростью, словно не тесто это было, а горькое горе.
Но горе ее было не в квашне – сидело за столом, уронив голову на столешницу. Отец, как обычно, был пьян. Бутыль самогона, стоящая перед ним, была пуста. Услышав, что Степан здоровается с братом, отец поднял голову, посмотрел на старшего своего сына мутным взглядом и, ни слова не произнеся, придвинул к себе бутыль.
– Прорва ненасытная! – в сердцах бросила мать.
– Молчи, дура, – заплетающимся языком пробормотал отец.
– В могилу лягу – замолчу! Недолго тебе ждать, ирод! Ой, горе наше горькое! – запричитала мать. – Что с тобой сталось, Тимофей?!
– Ишь, завыла! Хватит, сказал! Самогону подай!
– Нету! И так картошку всю на проклятое зелье извел! Нету! – Она завыла. – Господи, был мужик как мужик… А революция настала – будто с цепи сорвался!
– Всю жизнь на цепи просидел! – Тимофей скрежетнул зубами.
– Брось, батя, – миролюбиво произнес Степан. – Пойдем, спать ляжешь.
Он попробовал поднять отца с лавки, но Тимофей оттолкнул его.
– Не трожь, Степка! Сам себе теперь хозяин! Поняли? Сам!
– Хватит тебе. – Федор снял фуражку, повесил на гвоздь. – Такое время настало! Перед народом все пути открылись. А ты спиваешься.
– А ты мне не указывай! – гаркнул Тимофей. – Думаешь, начальником заделался, так можно теперь отца учить?
Он погрозил Федору кулаком и попытался встать, но это ему не удалось.
– Господь с ним, Федя, – опасливо проговорила мать. – Ничего не поделаешь. Не надо на отца злиться. В кои веки заехал проведать, сынок, и злишься. Грех это. Сядь, поешь горячего.
Не глядя на отца, Федор молча сел за стол. Мать подала ему щи и хлеб.
– Морду воротишь? – не унимался Тимофей. – Брезгуешь с отцом поговорить? Ангеловы во всем виноваты!
– Тять, ну чего ты? – сказал Степан. – При чем тут Ангеловы?
– Что я видел? – надрывно продолжал Тимофей. – Всю жизнь при них. Благодетели! А сами… Все, что отец, покойник, сделал, себе захапали!
Федор отставил нетронутую миску, бросил ложку и резко встал из-за стола.