– Гаси лампу, Наталья. – Авдотья поморщилась, будто под чьим-то взглядом. – Нечего керосин жечь. И завеску задерни.
Наталья задернула занавеску. Федор отпрянул от окна, прижался к бревнам родного дома, пытаясь унять гулкий стук сердца.
Вера стояла у окна в своей комнате. То есть не в своей, а в той комнатушке во флигеле, которая теперь должна была и комнатой ее стать, и директорским кабинетом. Если, конечно, она еще может считать себя директором музея…
Она смотрела на крыльцо особняка, освещенное тусклым керосиновым фонарем, который пришлось принести со склада из-за того, что отключено было электричество. Смотрела и ждала.
И дождалась.
Когда Федор показался на аллее, которая вела от дальней парковой калитки, Вера отшатнулась от окна и тоже выбежала в парк, быстро пошла к особняку.
Он стоял у окна в директорском кабинете, глядя в темноту. Вера вошла в кабинет без стука и несколько мгновений смотрела на него – на широкие его плечи, на коротко стриженный затылок.
«Поседел ты, Федор Тимофеевич, – подумала она. – А не изменился ничуть. Или это я не изменилась?»
– Проходи. – Федор обернулся. – Прости, Вера. Все я понимаю, что такое для тебя этот музей. Но сейчас здесь будет госпиталь. Пойми.
– Поняла уже, – кивнула Вера. – Экспонаты мы на склад перенесли и в хозяйственный флигель. – Она вдруг поняла, что он ее не слушает, и позвала: – Федя…
Федор поднял на нее взгляд. Тьма стояла в его глазах.
– Думал, все забылось, Вера, – сказал он. – А сюда попал – и заново всколыхнулось. К родительской избе ходил.
– Зашел?
– Нет. Чужой я им. Всем чужой.
– Мне – нет.
Улыбка тронула его губы. На секунду только, но все же.
– Да, в вашем доме чужим себя не чувствую, – кивнул он. – Сам удивляюсь.
– А я не удивляюсь. – Она подошла к нему совсем близко и чуть слышно прознесла: – Федя… Ведь я тебя двадцать лет не видела. Выговорить невозможно – двадцать! А как будто не расставались.
– Ничего удивительного. – Он пожал плечами. – Детство общее, юность.
– Не в том дело. Я… – Она волновалась все больше. – Федя, милый! Я ведь тоже думала, что забыла тебя. А оказалось… Все еще сильнее стало! – Вера вскинула руки ему на плечи и проговорила в самые его губы: – Я люблю тебя. Ну что же ты молчишь? И правильно, и не надо ничего говорить… Война… Но эта ночь – наша!
Вера быстро расстегнула блузку. Но прежде, чем она успела ее снять, Федор взял ее за руку.
– Не надо, Верочка, – сказал он. Голос его звучал спокойно. – Война, не война – какая разница?
– Но… как?.. – растерянно пробормотала она.
– Всколыхнулось все, говорю же, – сказал он. И, помолчав, добавил: – Не забыл я Лиду. И никогда уже, видно, не забуду.