– Вера! Как ты можешь? – потрясенно воскликнула Надя. – Ведь немцы в двух шагах! Будут наши раненые.
– Госпиталь можно разместить где угодно! – закричала Вера. – В школе, в сельском клубе! А музей уникален!
Махнув рукой, она бросилась прочь, оставив сестру в полнейшем изумлении.
– Здравствуйте, Надежда Андреевна, – услышала та.
Надя перевела взгляд с убегающей Веры на военного, вышедшего из особняка.
– Здравствуйте, – не узнавая его, кивнула она. – К сожалению, я…
– Фамицкий Семен Борисович, начальник госпиталя. А у вас я здесь бывал еще в годы нэпа. Не помните?
– Нет, – покачала головой Надя. И с горячностью произнесла: – Но это не имеет значения! Семен Борисович, что я могу делать? Мне очень хотелось бы помочь, – добавила она почти жалобно.
Если бы Надя способна была сейчас думать о чем-либо, кроме помощи госпиталю, она, конечно, заметила бы, каким взглядом он встретил ее умоляющий взгляд. Но на посторонние мысли она была сейчас не способна.
– Пойдемте, – сказал Фамицкий.
И Надя пошла с ним в особняк.
Керосиновая лампа горела тускло, чадила. Петька делал уроки при этом слабом свете, Наталья мыла в лохани посуду.
Едва Петька закрыл тетрадь, Авдотья сразу же перестала ворчать, что зря жгут керосин, а достала из-за божницы сложенное треугольником письмо и протянула внуку.
– Баб, сколько раз читал уже! – заныл было тот.
– Еще прочти, – велела Авдотья. – Небось язык не отвалится.
Вздохнув, Петька развернул письмо и стал читать:
– Здравствуйте, дорогие мои мамаша Авдотья Петровна, жена Наталья и сынок Петр! Спешу сообщить, что дела наши идут хорошо. Пока сдерживаем фашистскую гадину, а потом погоним прочь в ее логово».
– Про себя-то ничего и не пишет сыночек, – покачала головой Авдотья. – Все про войну да про войну.
Наталья в сердцах громыхнула мисками в лохани. Ей-то понятно было, почему муж ее отделывается от семьи казенными фразами…
И верно она понимала – совсем другие слова были в письме, которое в ту же самую минуту перечитывала у себя в избе Лушка Анисимова. Ей и вслух не надо было произносить Степановы слова – в самом ее нутре они звучали: «Мысли все об тебе, веселушка моя. И во сне сегодня видел, как ты смеешься. А смех у тебя в глазах, будто рыбки в чистой воде».
– Смех!.. – с досадой проговорила Лушка. – Прям обхохочешься!
Она бросила письмо на стол, но тут же взяла снова, прижала к глазам и заплакала. Было от чего ей плакать, ох было!
Из-за слез Лушка не заметила, как прошел по улице мимо ее дома высокий человек в шинели. Да и никто не заметил его в темноте – ни на улице, ни под окнами кондратьевской избы, к которой подошел он и замер…