И все–таки весенняя распутица — не осенняя. Первые капли — не зарядивший в октябре дождь.
В бивачной жизни, где долог переход и короток привал, Сверчевский заново открывал свои полки и дивизии, солдат, с которыми — на том стоял — пойдет в наступление. И, быть может, с марша, прямо с марша.
Он распекал армейское квартирмейстерство, не давал спуску штабникам, случалось, вступал в спор с тылами фронта. Постоянно думал о солдате, убежденный: солдату решать исход войны. (Бой может выиграть генерал.) И еще помнил, сколько утрат позади у каждого, с каким грузом каждому вступать в битву.
Он не подстраивался под солдат, присаживаясь к ним. То — его стихия. Однако греб к тому берегу, который сам намечал.
— Да, хороша, хороша, — нахваливает он едва различимые контуры любительской фотографии. — С певестой тебе повезло.
— А ты покажи. Двойняшки? Счастье привалило…
Вдруг: откуда он знает эти падающие на плечи волосы, эти раскосые глаза, короткий — ноздрями вперед — смешной нос?
— Сказочные локоны, — Сверчевский вглядывается в снимок.
— Обывателе [80] генерале! — восклицает подпоручик в очках, в ботинках с обмотками. — Белые, мягкие. Лен.
Сверчевский возвращает фотографию. Эва–белая. Была еще и Эва–черная.
Подпоручик снимает очки, протирает о рукав шинели.
Они, студенты Краковского университета, полюбили друг друга. Какая любовь!.. Оба придерживались «левицы». Эва шагнула дальше — к коммунистам. Он сочувствовал, давал деньги МОПРу. Она не втягивала его в свой партийный круг. Случись что–нибудь — у ребенка должен быть отец. Да, у них дивная дочка. Вылитая мать.
На ладони у Сверчевского новая фотография: Эва с мужем (в франтовато–побеДном мужчине с галстуком–бабочкой не сразу разглядишь небритого очкастого подпоручика).
Вдруг молодая жена надумала ехать учиться в Москву.
— Она, обывателе генерале, не по–женски независимая.
«Положим, зависимая. Эх, Эва, Эвуня–белая, не полагалось сообщать, даже любимому мужу, что едешь в Москву. Тем более ехала ты в школу…»
— Жена, — подпоручик ушел в воспоминания, — вернулась осенью тридцать шестого.
«Последний польский выпуск, незадолго до его отъезда в Испанию…»
Вернулась серьезная, суровая — и с головой в партийные дела. Почему–то не рассказывала о Москве.
«Этого еще недоставало…»
Подпоручик, тогда краковский адвокат, бесконечно уважал свою Эву и не докучал расспросами.
В тридцать девятом будущий подпоручик отправился погостить к родне в Перемышль. Эва с дочкой осталась в Кракове. Война. Он — в Советском Союзе. Она — в оккупированной Польше… Краков уже освобожден; он шлет письма во все концы. Но никаких следов жены и дочери.