— Обывателе генерале, я адресовался в Краковскую Раду, в воеводство. Неужели не могут разыскать?
«Дочку ты разыщешь, а жену…»
— Разыщут, обязательно разыщут.
В августе прошлого года Сверчевского, извиняясь, просили зайти в информацию. У человека, с которым желательно ему встретиться, прострелена нога.
Узнал он его сразу:
— Томаш!
— Товарищ Вальтер!
Подсел на низкую тахту, гладил седую голову тридцатилетнего Томаша. Слушал.
Они составляли тройку: Томаш, Эва–белая и Эва–четь ная. Потом, в Кракове, в Жешуве прибавились новые. Война дала пополнение. Вместе с пополнением — провокатора. В сорок третьем арестованных казнили. Томаш успел в канун ареста скрыться в лесу…
— …Вы правда, обывателе генерале, разделяете мои надежды?
— Правда, друг, правда.
— Приглашаю в гости. Будет приятно познакомить вас с женой.
Ложь во спасение? Слишком невинно для громкого: ложь. Не голубоглазое он дитя, чуть что — терзаемое уколами совести. И не рефлектирующий интеллигент. Генерал, по необходимости политик и пропагандист. Ему смешон товарищ, о котором когда–то довелось рассказывать Альфреду Лямпе. Нетерпимый атеист, романтик. Лично он, Сверчевский, запросто подает команду «К молитве».
Однажды неожиданно для всех и для самого себя поцеловал хоругвь, которую скрывали от немцев. Поцеловал, воздавая должное людям, прятавшим католическую хоругвь и советских пленных, рисковавшим собой. Поцеловал — и губы не пойдут волдырями. Этот пуританский романтизм вот где у него. Но не от того усталость. Не от детски невинной лжи во спасение. И не от необходимости кого–то драить, распекать, чихвостить, кому–то давать дрозда.
Он устал быть постоянно бодрым.
Не настолько, однако, чтобы разрешить себе, человеку настроений, дурное расположение духа. По крайней мере, на людях. «Посему, когда вы, мои солдаты, подофицеры, офицеры, видите меня веселым, бодрым, не воображайте, будто я играю».
— Сейчас я расскажу вам (это солдатам на обеденном привале) про мою вчерашнюю встречу с ксендзом.
Ксендз ждет у околицы, приглашает генерала под свой кров: что бог послал. Послал не густо, но и не скудно.
Все чинно, церемонно. Прислуживает скромница–экономка.
Я — пану ксендзу: «У пана губа не дура». Он — мне: «Бывали и получше». Я — ему: «Не сомневаюсь». Он кричит экономке: «Марыся, бимбер». Хорош первач. У «помидора» [81] губа не дура…
Католическая Польша охоча до анекдотов про ксендзов. Он это понимал и бил без промаха.
Вечером в полевой командирской столовой он рассказывал офицерам другую историю:
— Недавно вышел из лесу партизанский отряд. Не АК, не АЛ, не Батальоны Хлопские, — сам по себе. Командир в летах, полковник. Фамилия, разумеется, с потолка. Он — мне: «Слышал, господин генерал из–под Жушува?» Откуда слышал, бог ведает. Чего про меня не плетут… «Да, — говорю, — из тех мест, именьице небольшое». Он улыбается, усы топорщит: «Соседи. У меня тоже именье в Жухнувском воеводстве. Странно, что не встречались». Я — ему: «Ничего странного, я почти всегда путешествовал». У него губы к ушам: «Далеко изволил господин генерал путешествовать?» — «По разным заграницам». Он — мне: «Не был ли господин генерал в тридцатом или двадцать девятом году в Смоленске? Путешествуя попросту?» У меня — глаза на лоб. В то время, дорогие коллеги, я служил в Смоленске, в штабе округа. Смотрю я на господина полковника: усы закручены, шинель прожжена, у конфедератки угол пулей срезан. «Не был ли господин полковник тогда майором, не служил ли он в Белостоке…» Хохотали мы — аж стены ходуном ходили… Сейчас обывателе полковник работает в разведотделе нашей первой армии. Генерал Йоплавский на него не нарадуется…