— Зачем в Псков?
Эстонец опять скрылся за широким кружечным дном, Матвей повторил вопрос.
— Пойка[38] не понимат, — вздохнул эстонец и, склонившись над столом, стал чертить по нему крепким, как железо, ногтем.
— Это есть Новькорот, — указал он на тёмный сучок, — стесь сверху Ливония, витишь, море, море... Стесь слева Пськёв, са ним тож Ливония. Стесь справа Моськва, снису тож Моськва, только тут, — ноготь оставил вмятину ниже и левее сучка, которая заполнилась разлитым пивом, только тут Новькорот имет опщий рупеж с король. Если перешёл Новькорот к король, круком отин враг: тут, тут и тут. Нато ехать Пськёв, курат пери...
Олисей взялся перетолмачивать:
— Надо понимать, что допрежде короля новгородцы поедут к псковичам за поддержкой, ибо без них окажутся в кругу врагов.
— Та, та, — оторвался от кружки эстонец, — круком отин врак. Тут и тут, тут и тут. Нато в Пськёв, я письмо пишу...
Матвей долго размышлял над словами эстонца. Похоже, что тот говорил правду, однако сомнения не проходили. Это государи могут себе позволить глядеть на карту или на небо, когда принимают свои решения. Так у них и задача полегче: начинать ли войну, заключать ли мир? А тут надо наверняка вызнать, каким путём повезут свою рядную грамоту новгородцы. У них семь дорог в Литву, и ближняя не через Псков. Ну как ошибёшься и пропустишь раскольников? Государь не простит, что из Новгорода отлучился, тогда уж точно Хованскому отдаст... У Матвея даже мурашки забегали, когда представил своего бывшего начальника. Он сызнова начинал думать и не успокоился даже в широких розвальнях, которые быстро скользили по накатанной псковской дороге.
Как ни утомителен зимний путь, как ни тяжелы были сомнения, а всё ж не мог не подивиться Матвей тихой просветлённости псковской земли. Довелось ему ездить по бескрайним степям, наполняющим душу радостным простором; по тёмным, густым лесам, будоражащим голову древними сказами и причудливыми виденьями; по цветущим долинам, источающим негу, расслабляющим ум и волю, но не встречалось доселе такой скромной и ласковой красоты. Тихие речушки и озера разряжали сумеречность лесов, казалось, будто из-под суровых, нахмуренных бровей проглядывают добрые глаза. Заснеженные просторы то и дело прерывались грядами невысоких холмов с гривами сосняка — всего довольно, нигде нет чрезмерности. И везде следы доброго народа: мельницы, раскинувшие в гостеприимстве деревянные руки, каменные кресты по обочинам дороги, приземистые часовенки на взгорьях — память о павших в пути.
После оголтелого, взбудораженного смутой Новгорода сам Псков увиделся на редкость степенным и тихим. Храмы здесь не достигали неба и не стремились к нему, они вырастали из земли, как белые боровики, щеголяя белизною крепкого тулова. Избы добротные и просторные, без затейливых украс, сараи и амбары крепкие, из серого плиточного камня. И такие же заборы — не частоколы или сбитые жерди, которыми пользуются беспечные москвичи, подпирая их для крепости слегами, а надёжные, основательные плитняковые стенки. Строгость строений оживлялась приветливостью псковичей, их непривычным говором. «Нынце у намастери суп с рыбе ницово», — хвалил нищий монастырскую уху.