Посадник Юрий Андреевич, к которому обратился Матвей, тоже оказался прямой противоположностью новгородскому горлопану — ласковый старец с ковыльной прядкой поперёк лысого темени, с тихой и неторопливой речью. Матвея он внимательно выслушал, но ничем не обнадёжил. Выспросил подробно про новгородские дела, поинтересовался московской жизнью, удивив знанием её тонкостей, поспрошал про Литву. И лишь напоследок сказал, что-де псковичи Москве никогда не изменяли и ни на какое воровство не горазды и что если придёт к ним новгородское слово, то выйдет, как вече присудит, ибо сам он такие дела решать не волен. Так и не понял до конца Матвей ласкового посадника, а он, верно, того и добивался. Псковичи вообще, как оказалось, не склонны были давать обещания впрок, но сказанное однажды слово берегли с честью, зато и считались надёжными товарищами в торговых делах.
В нетерпеливом ожидании прошли два дня. Матвей посчитал их целой вечностью, ему чудилось, будто новгородское посольство прошло мимо Пскова, и он уже несколько раз порывался скакать к литовскому рубежу, чтобы догнать его. К вечеру второго дня из Новгорода неожиданно прибыли Олисей и его эстонский приятель. Матвей бросился к ним:
— Где новгородцы, неужто Псков обогнули?
— Опокнали, опокнали, — закивал эстонец, — на полпуть.
— Точно, — подтвердил Олисей, — под Порховом мы их обошли. Завтра днём будут здесь.
У Матвея отлегло от сердца.
— А сами почто приехали опричь уговора?
— В Пськёв скусный пиво и красивый тутор[39], проповал уже, курат пери? Пока в Новькорот пуф-пуф, нам стесь жить нато... — на этот раз эстонец казался более словоохотливым.
— Насчёт девиц, думаю, похвалился старче, — ухмыльнулся Олисей, — ныне ему бес не ребро, а токмо горло щекочет. Если ж по правде, то хочет нашему делу помочь. Пущай помогат...
На другой день стало известно о прибытии новгородского посольства. Приехал сам Курятник, несколько первых бояр и большой обоз с богатыми дарами для короля. Новгородцы спешили, зато Юрий Андреевич дела не гнал. Сначала сослался на отсутствие второго посадника и наместника, уехавших к ливонским рубежам, а по их прибытии — на двухдневный запрет псковского епископа по случаю начала Рождественского поста. Курятник изошёлся криком и угрозами, на него смотрели с интересом: в Пскове таких ещё не видели. Наконец среди ясного дня раздались раскаты вечевого колокола, созывающего народ на площадь перед Троицким собором — буевище, как называли её псковичи. Два дюжих мужика раскачивали вечевик с земли длинными канатами, причём качали не язык, как везде, а коромысло, на котором он висел, оттого-то и звук был каким-то особенно раскатистым. Люди собирались весело, с шутками и праздничным гомоном, что так не походило на хмурую подавленность новгородского веча.