— Спасибо, государь, — закланялись бояре, — всё передадим.
— Последнее не обязательно, — напутствовал их великий князь.
Оставшись один, он долго смотрел на карту и прикидывал. Хотя две седмицы и короткий срок, но даже их может не оказаться. Позвал Григория Мамона и поинтересовался, как это бояре хотели мириться с Ахматом. Тот отвечал, как всегда, почтительно, но густой его голос дрожал от обиды:
— Мы, государь, о безопасности твоей пеклись и хотели, чтобы ты честь свою государскую не поганил, боярам-то легше, чем царям, промеж собой договариваться. Собрали бы мы тешь великую, направили бы своего человека к Ахматову ряднику Темиру да и вызнали бы через него, как Ахмата удовольствовать. Глядишь, всё и обошлось бы без кровопролития. А ты нас и слушать не схотел.
— Не печалуйся, Григорий Андреевич, — ответил великий князь, — держите тешь и своего человека наготове, может, ещё сгодится. А за радение примите моё доброе слово, так своим и передай.
Обрадовался Мамон и выскочил с неожиданной прытью для своего восьмипудового тела.
Ещё одно не давало покоя — ливонцы. После поражения под Псковом они навряд ли успокоятся сами, можно, выходит, ждать нового наскока. Надежда на скорое примирение с братьями позволяла помочь псковичам, хотя, конечно, и с риском. Решил всё-таки рискнуть и приказал послать грамоту Оболенскому, чтобы тот, присовокупив псковские и новгородские рати, пошёл к Ливонской земле для строгого остережения магистра.
Вечером, так и не дождавшись зова, приехал митрополит. Он рассчитывал, что великий князь сразу соберёт членов осадного Совета, дабы поведать о своих намерениях и выслушать наставления, а не будет вместо этого устраивать здесь тайные шептания. Митрополит был полон досады за своё ущемление, за то, что великий князь, не желая добрых советов, сбежал из Кремля, корил его за неведение, в котором находятся советчики. Иван Васильевич слушал недолго:
— Нет у меня времени, владыка, для длинных речений. Сейчас надобно не совещаться, а исполнять назначенное. Почто ты бежишь от своих дел и прибегаешь к мирским? Тебе нужно людей на борьбу подвигать, дух у них крепить, о быте радеть, от навадников отвращать, а ты норовишь указать, какие пушки лить и куда рати ставить.
Митрополит покраснел от гнева и стукнул посохом:
— Как смеешь мне такое глаголить?
— Смею! — поднял голос великий князь. — И палкой своей боле не колоти, не то велю остудить — время военное. Смири гордыню и внимай сказанному. Почему посадские храмы пусты? Почему пастыри твои не в церквах служат, а за кремлёвскими стенами хоронятся? Почему они сами слухам тем злобным внимают?