— Батюшки, как про сало дознались?
— Глазастые, черти!
— Эт мы слепые…
Никто уже не шутит, кроме самых беззаботных мужиков с заброшенных заимок, коим их крайняя бедность, как и чужой разор, доставляли злое удовольствие.
Наконец комиссар кончил читать и, подняв от бумаги голову, страстно призвал всех ворожеевцев собраться под красные знамена революции, против чего возражений не нашлось. Народ заспешил к теплым печкам, досадуя про себя на постигшее его обложение, ничем, впрочем, своего настроения не выдавая.
Проходя мимо командира, тот же Федор Уренцов нарочито громко произнес:
— Кормиться власти нечем, жиденька еще. Помогать надо…
— Ну, как не помочь? — не преминул откликнуться брат. — Своя!
Родион, однако, смиреньем их не обманулся. Он с ними рос под одними кедрами, знал, как поведут себя земляки, что они могут надумать при тихой, неспешной беседе, обговаривая план спасения личного добра. И косые их взгляды увидел над опорожненными кружками чая и шепоток: «До луны уходить надо!» — услыхал настороженным ухом. Получилось, вроде за одним столом с мужиками посидел. Послушал, похмыкал, поддакнул. Они плели свои хитрости под доглядом и хитрей его никак быть не могли.
Все учел Родион. Тем же вечером расставил дозоры на главных сбежках, миновать которые возможности не представлялось. Только один, совсем ловкий, возок ускользнул при первых сумерках в глухую падь. За недоглядом ушел: бойцы на ночь понадеялись. Пока чай варили, он и юркнул. Командир не ругался, но сказал:
— Кламбоцкий сбег! Мда-а-а. Рысковый гад! Ежели еще кого просмотрите — расстреляю!
На том удача для ворожеевеких кончилась. Остальных словили. Кого при выезде, кого на скользких кутяках, где коню любой силы не разбежаться. Подстерегла судьба тех и других, посторожила острые чувства. Правда, когда оглоблей сбило с ног высокого бойца в драном полушубке, заблажил он на весь лес:
— Стреляй, Петруха!
Сухо лязгнул затвор, натянулись поводья:
— Пыр-р-р!
Петруха медлит: человек перед ним, виноватый-невиноватый, однако, человек. Убить, конечно, можно — не осудят, нет внутреннего позволеиья. Страх Божий держит. Он потом пройдет, а пока вот не позволяет чужую кровь пролить.
— Пью! — стеганул над головами выстрел. Разом кураж пропал. Приемирели беглецы, выбираются из возка. Ружья — на снег, поводья — в чужие руки. И бредут к домам своим, опустив на грудь повинные головы.
«Пошто не стрелял? — спросит себя мужик. Ответа не найдет, но подумает: — Уступил, зато живой!»
Слабость — убыточна, не убыточней, однако, смерти. Все прикинул умишком и не обсчитал себя на этот раз…