хватило. Ну и, конечно, мужу, который ныне в отъезде и в бересте, присланной днями, обещался на Рождество быть. Он вроде и недалече от Новгорода — в Тре-губове, а все ж не дома. К его приезду расстаралась Настасья, наделала из проса бузы по-татарски. Приедет муж, выпьет на радостях и приголубит хозяйку.
Что-что, а уж стряпать да готовить сочива разные и питье мастерица Настасья. К вечеру хорошо протопила Настасья свою глинобитную печь березовыми дровами, сгребла в загнетку пылающие угли, укрыла в горячей золе.
Развела опару в деревянной деже, поставила на теплую печь. Покормила чечевичным сочивом детишек — двух маль-чиков-погодков пяти и шести лет, уложила спать в другой половине избы. Третьему — младшему, пятимесячному — дала грудь. Насосался парень, уложила в люльку, подвешенную к потолку. Прилегла тут же на ложе, покачала люльку, пропела немудреную песенку: «Баю-баюшки-баю, жил татарин на краю... А-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю...»
Уснул сосун, и сама Настасья вскоре задремала. Ей ныне спать сторожко надо: опара на печи. Усни крепко, проспи — все тесто вылезет из дежи, попадает на печь. Потому стряпуха спит чутко, как курица на насесте, и во сне опара из мыслей не уходит.
В этом деле ей и сынок добрый поспешитель. За полночь заворочался, закряхтел. Вспопыхнулась Настасья. Поймала люльку за край, сунула руку под ребенка. Так и есть, обмочился мужик.
Вынула из люльки, завернула в сухое, сунула в ротик ему сосок груди. Зачмокал. Засосал. Заработал.
Покормив, уложила в люльку, качнула и пошла в кухню. Ощупью нашла рукой дежу на печи. Тесто в деже уже горой, пупом поднялось, еще бы чуть, и повалилось из нее.
«Милый мой,— думает ласково Настасья про сынишку,— в аккурат мамку разбудил. Подошла опара».
Взяла там же с печи из шелестящей кучи завиток пересохшей бересты, прошла к челу печи, разгребла золу в загнетке, выкатила красный уголек, приложила к нему бересту. Подула на уголек, взрозовел он, вспыхнула береста, загорелась.
Настасья тут же правой рукой достала из-за трубы длинную лучину (их там много наготовлено-насушено). Подожгла ее с конца, кинула в печь бересту догорать. Лучину вставила в светец, прибитый к столбу, подпирающему у печи матрицу. Лучина горела ровно, почти без треска.
«К ведру,— подумала удовлетворенно женщина.— Не трещит, не искрит, слава Богу».
И только начала подмешивать тесто, как услышала стук в ворота, встревожилась: «Кого это нелегкая нанесла среди ночи. Збродни, поди». И продолжала месить.
А в ворота стук еще сильнее, еще настойчивее и даже крик вроде: «Настасья!»