— А може, она от болезни, Ярославич? — гадал Сысой.
— От какой еще болезни?
— Ну, как у нас тогда на Цне.
— Если б от той язвы, сейчас бы половина дворни заболела б. Ах, зачем я не отдал ее Кавгадыю, ведь он же просил ее.
— Кабы знать, где упадешь, соломки б подстелил,— сочувствовал Сысой.— А теперь Юрий Данилович взъярится.
— Что Юрий? Вот хан взовьется,— чай, она сестра его.
Вместе с мужем переживала Анна Дмитриевна:
— Я пред тем была у нее. Хорошо так поговорили. Утешила бедную, что все образуется, что скоро отпустишь ее.
— Она-то хоть что-нибудь говорила?
— Говорила. Вспоминала свою Орду, мать.
— А мужа?
— Про мужа молчала. А я и не спрашивала. Зачем травить молодую женщину?
Впервые в жизни Михаил Ярославич не знал, что делать, как поступать дальше? Дворский велел сделать фоб покойной и, положив в него умершую, приказал унести и поставить на ледник: «Москва запросит, отправим».
Однако Москва молчала. Александр Маркович предложил:
— Давай-ка, Ярославич, съезжу я по-стариковски. Объясню Юрию Даниловичу, что мы в сем ни сном ни духом.
— Не поверит он.
— Ведомо, не поверит. Возьму с собой Бориса Даниловича. Вдвоем неужто не убедим? И о мире словцо закину.
Не хотелось Михаилу Ярославичу отпускать своего старого пестуна, но надо ж было что-то делать.
Юрий Данилович встретил тверского посланца не очень приветливо, даже, кажется, возвращению брата не обрадовался.
— Юрий Данилович, мы все скорбим по твоей жене. Но что делать? Бог каждому свой срок отмеряет.
— Если бы Бог,— процедил князь.
— Зря ты так, Юрий Данилович, худое про нас думаешь. Зря. Великий князь Михаил Ярославич мира ищет с тобой, неужто он бы взял на себя такой страшный грех?
— А ты слышал, старик, библейскую заповедь?
— Какую?
— Око за око, зуб за зуб.
— А при чем здесь она?
— Как при чем? Вы мою жену уморили? Уморили.
— Не умаривали мы ее, князь.
— Ага, она сама уморилась,— скривил в злой усмешке губы Юрий,— Раз она была у вас, значит, это ваших рук дело. И никто меня не переубедит в обратном.
— Бог с тобой, Юрий Данилович,— вздохнул старик.— Ты ныне ослеплен горем, и мы вельми сострадаем тебе.
— Плевал я на ваше сострадание,— сверкнул недобро очами князь.— Я плачу той же платой.
И, круто повернувшись, вышел из горницы, оставив тверского посла одного. У крыльца увидел милостника своего, кивком подозвал к себе:
— Романец, наверху у меня тверской посланец. Иди и прикончи хрыча. И вели всем им вместе с трупом убираться со двора, пока я их не проводил следом.
И князь отправился в клеть к своей наложнице. Стюрка встретила господина ласково, с искренним участием.