– Что-то Лосева поделывает? – вздохнула Вихорева, бывшая особенно дружна с нею.
– Кто последний писал ей? – спросила Екимова.
– Очередная Салопова.
– Салопова! Салопова! – закричали из кружка.
– Да она же не говорит, – ответила за нее Иванова, – ведь она со Страстного четверга ничегошеньки не ест и ни с кем не разговаривает.
– А знаете ли, медамочки, может, она и в самом деле святая!
– Ну да, святая! Отчего же она чудес не делает?
– Тс-с, тс-с, что вы, какой грех говорите! Вот нашли разговор для Страстной субботы.
– А у кого корзина для Грини?
– У Екимовой! – И десять голосов закричали сразу: – Екимова! Екимова! – другие бросились к ней, прося показать им корзину. А корзина была действительно чудом искусства: простая, лучинная, она была обтянута голубым и розовым коленкором; внутри лежала белая вышитая рубашечка, русская, с косым воротом, черные бархатные панталоны, расшитый шелками поясок, а затем пестрый шелковый христосный мячик – «писанка» работы Терентьевой – и масса разных «штучек»; все это было сработано, пожертвовано «тетями», державшими свой обет, данный Лосевой.
В первый день праздника все ждали своего приемного сына. Лосева, поддерживаемая всем классом письмами, советами, ласками, воспитывала своего брата и справлялась дома с хозяйством, как настоящая мать семейства.
– А знаете ли что, медамочки? Ведь мы встречаем славную Пасху. Иванова, запиши-ка в свою хронологию нынешний год; в нем была большая междоусобная война, выигранная рыжим полководцем, и один мирный договор двух враждующих партий.
– Ты, Терентьева, верно, опять что-нибудь путаешь, я ничего подобного не знаю!
– Да ты подумай, Иванова, подумай!
– И думать не хочу, все это глупости! Да и нет никакой новой хронологии.
– Да ты это о чем? – пристали к Терентьевой другие.
– Я говорю о победе Франк над всеми вами в истории с Метлой и о примирении нашего класса с Нот.
– А знаешь ли, Терентьева, – Франк задумчиво посмотрела на запертую дверь комнаты классной дамы, – я ужасно рада, что мы с ней примирились, доктор говорил нашим, которые были в лазарете, что она недолго проживет.
– Да что ты, Франк! – девочки приблизились к ней.
– Верно. Он говорит, что у нее чахотка и что только полное спокойствие даст ей небольшое облегчение, так и слава Богу, что теперь ее никто не дразнит и не изводит.
В это время дверь комнаты Нот открылась и она сама появилась в новом синем шелковом платье и белой кружевной наколке.
– Rengez vous, rengez vous, mesdemoiselles, – dans l’église, dans l’église[146]!
Первый удар большого колокола домашней институтской церкви послал эхо по всем коридорам и спальням. Девочки вскакивали с мест, взволнованные, но серьезные, спешно строились парами, и вскоре весь институт стоял в домовой церкви.