– Отведи нас к Отцу и Матери, – велел я.
– Я покажу их Роуан Мэйфейр и никому больше, – ответила она.
– Они в пентхаусе, заморожены! – вмешалась Миравиль. – Родриго всегда говорил, что они там. Идемте туда. Я проведу вас. Родриго говорил, что, когда он поднялся в пентхаус, Отец сказал ему: «Не убивай нас, мы не способны причинить тебе вред. Заморозь нас, и тогда ты сможешь продать нас Роуан Мэйфейр за миллионы долларов».
– О, прошу тебя, – сквозь слезы взмолился Оберон. – Миравиль, хотя бы сейчас не будь такой идиоткой! Они не могут лежать замороженные в пентхаусе. Я знаю, где они. Я знаю, где они должны быть. Если вы позаботитесь о Лоркин, я покажу вам, куда идти.
Мы не стали задерживаться в номере. Квинн крепко держал Лоркин за руку. Оберон шел впереди. Мы спускались по лестнице все ниже и в конце концов снова оказались в огромной кухне.
Массивные металлические двери. Холодильная установка? Морозильная камера? На одной из дверей висели замки.
Я моментально их сорвал.
Как только белый туман рассеялся, я шагнул внутрь помещения и в лучах света из кухни увидел на полу два замороженных тела: высокого черноволосого мужчины с седыми висками и рыжеволосой женщины. Глаза у обоих закрыты, лица безмятежны. Они лежали обнявшись. В белых одеждах из хлопка, босые – спящие под покровом из инея ангелы.
С головы до ног они были усыпаны замерзшими, но некогда прекрасными цветами, только лица оставались открытыми.
Я отошел в сторону, чтобы другие могли заглянуть в камеру. Я разглядывал замерзшие подтеки на полу, пятна на коже «спящих» Талтосов, любовался их спокойствием, их объятиями.
Миравиль тихонько вскрикнула:
– Отец! Мать!
Оберон вздохнул и отвернулся.
– И вот через все века он так закончил свой путь, – пробормотал он. – От рук собственных детей. А она, она могла прожить тысячу лет. А кто принес сюда цветы, позвольте поинтересоваться? Это ты, Лоркин? Ты, которая предала все, во что они верили? Это должно было случиться. Ты мелкая отступница. Пусть Господь простит тебя за то, что ты встала на сторону наших врагов. Ты сама привела их сюда?
Мона шагнула в освещенный прямоугольник дверного проема.
– Это моя дочь, – прошептала она.
Ни слез, ни рыданий.
Я почувствовал, как рухнули все ее надежды, все мечты, как умерла ее любовь. Я видел по ее лицу, что она смирилась с горечью потери.
Миравиль плакала.
– Значит, он сделал их твердыми как лед, – всхлипывала она и не переставая рыдала, закрыв лицо ладонями.
Я опустился на колени возле замороженной пары Талтосов и положил ладонь на лоб мужчины. Холодный и твердый.