Купила в суповом наборе мать говяжьи ноги, каленые, худые, ледяные, все в плесени зеленой, и шерсти. Довольная сидела, разложив копыта на столе, смотрела.
— Дешево копыт взяла, на праздник, Саша. К следующему Рождеству…
Представив, что в копытах этих коровы по земле ходили, и мычали, траву ели, Шишин недовольно посмотрел на мать.
— Что смотришь? На пятьсот взяла всего, последние, с поддона! Хорошие копыта. Не то, что край говяжий. Дрянь говяжий край у них. — Сказала мать.
«Говяжий край…? — подумал он. — Там, где коровы по земле ходили…»
— Студень наварю, — пообещала мать. Но Шишин не любил, чтоб студень из копыт. «Сослепу как всегда процедит плохо, и будешь с шерстью есть…» — подумал, морщась, и ушел к себе. На дверь закрылся. Лег, калачиком свернулся, закрутился в плед.
«До следующего Рождества… — подумал с облегченьем, — долго…»
Приснилось Шишину, что в актовом сидели зале с Таней, на занавесе звезды золотые, бумажные снежинки, дождики, флажки, и в шариках на сцене огромная живая елка, юбку все натягивала Таня на коленку, где штопка у нее была.
— Ты в Дед Мороза веришь?
— Верю.
— И дурак! Смотри! Не видишь, у него из-под тулупа физрука штаны торчат! Снегурочка, не видишь, Ольга Санна?
— Ну и что?
— Дурак ты, вот что!
— Почему дурак?
— А что ты попросил у матери под елку?
Но елку мать до Рождества не разрешала ставить. И Шишин ничего еще не попросил.
— А я коньки, — сказала Таня. — Я видела, как мама вчера у Спорттоваров в очередь стояла. Точно, купит мне коньки.
— А мне велосипед, — ответил он.
И возле Дома Пионеров, и вообще под каждой елкой велосипед искал.
«Ну не в сапог же спрячет Дед Мороз велосипед? не влезет! Или все же?»
Под сочельник топором рубила мать копыта, в студень. А их еще вари, вари…
— А сервелата можно?
— До Вифлеемской нет, нельзя!
Ко Всенощной, перекрестив иконы мать вела. И было много звезд на небе, колко, и среди них, закинув голову искал одной звезды, из Вифлеема, после которой можно будет сервелат.
Холодным синим льдом она сияла.
— Эта?
— Да.
И значит, можно будет сервелат…
А под ногами, на ступенях храма хрустел припорошенный снегом лапник, и отовсюду ярко так и густо свечи, свечи, ладан, воск…высоки купола.
— Великое повече, Саша… — Шепнула в ухо мать.
«Языцы разумейте, покоряеся ему….» — сказал священник, и царские врата открыл, и на серебряной парче, горели тоже свечи, и скатерти белым белы, как днем сугробы, как в окнах льда узорные следы.
«Услышите, и покоряйся яко с нами Бог…»
— А сервелату можно?
— Завтра Рождество. Дотерпишь. Спать ложись.