— Чего ты яблоко не ешь?
— Я не хочу
— Я тоже этих не люблю. Такие кислые, как из столовки мандарины. Я из столовки только джем и булочки люблю, а ты?
— И я.
— А я желе еще люблю, чем джем больше.
— И я.
— Я запеканку ненавижу, а омлет люблю. Мне мама не умеет делать так омлет.
— И мне…
— А я сгущенку только в запеканке соскребаю…
— И я.
— А я однажды положила джем в портфель, чтоб на продленке съесть, и раздавила. Такая размазня потом, учебники… Воще не представляешь!
— Представляю…
— Будешь леденцы?
— Давай…
— Скажи, они на камушки похожи? Этот изумруд, вон тот рубин, а этот как янтарь на брошке. Я иногда возьму у мамы брошку, или бусы, облизну…
— И я…
— Бери рубин!
И медной головой качает маятник на метрономе туда-сюда, туда-сюда, сонату лунную играет Таня — «та-та-та…», он нотную тетрадь листает, а ноты как грачи на проводах сидят, перелетают… Скрипичный знак на проволоку от калорифера похож… И белый день, как белый сон…
— Ну, как?
— Красиво…
— Правда?
— Как в театре…
— та-та-та…
Дом тих и светел, куличами пахнет…, и кажется вот-вот случиться что-то, как на день рожденья, что-то, чему не будет ни начала, ни конца, а будет настоящим, как во сне.
— А хочешь кулича?
— Хочу, а можно?
— Можно. Мне мама говорила есть, чтоб не засох.
— Ого! Изюму сколько…
— Выковыривай, мне мама разрешает
(«Поковыряй-поковыряй мне, Ирод, руки оборву!»)
— Ты сахарную пудру любишь?
— А то! … А есть?
— А то! Навалом! Табуретку дай!
На цыпочки на табуретку, потянулась, подцепила банку…
— Ой…, — сказала Таня. Выскользнула банка и бабах! И облаком волшебным сахарная пудра поднималась к потолку…
— Ого! — сказала Таня…
— Таня, я люблю тебя, — ответил он.
— Христос воскреси, Сашенька, проснись! — войдя сказала мать, и тапками скрипя о половицы, сквозь сон прошла к кровати, наклонившись, за уши схватила, не пускала, ртом сухим оцеловала трижды, дважды и один, как полагается на Прихождение светлое, в Пасхальный праздник. Он морщился, терпел. Не нравилось, что целовала мать и за уши держала, не пускала… Не любил.
— Воистину скажи, — велела и, уши отпустив, ждала, когда «воистину» он скажет. Язык покрылся мхом, разбух и не вертел слова.
— Ну? — повторила мать.
— Воистину …
— Воскреси!
— Воскреси…
— Воистину воскреси, Саша!
— Воистину воскреси, ма.
Она вздохнула, откинув одеяло села на полог в ногах, евангелие открыла на «Пасхальной», принялась читать: «…се бо прииди радость всему миру, Сына Божия, распятого при Понтии Пилате, за нас страдаша — погребен, воскреше в третий день во искупленье нас… И смертью смерть поправ, и сущими во гробе вечный дан живот, от власти ада. И просветимся людие Господней Пасхой от смерти жизнью, от земли в небеса приведи, победную поющие о нас… На третий день воскрес Назаретянин и ушел. Не ужасайтесь, людие — сказал сошед у гроба Ангел, Назаретянина распятого ища. Его нет здесь. Вот место, где он был положен. Он воскрес»… Великий праздник, Саша. Вставай, и завтракать иди!