Вдруг донесся какой-то полный вековой тоски рев — сначала он был еле слышен, а потом вырос до невообразимых пределов, и только тогда Саша понял, что это самолет. Он облегченно поднял голову — скоро вверху появились разноцветные точки, собранные в треугольник; пока самолет был виден, стоять на темной лесной дороге было даже уютно, а когда он скрылся, Саша уже знал, что пойдет вперед. (Он вдруг вспомнил, как очень давно, может, лет десять — пятнадцать назад, он так же поднимал голову и глядел на ночные бортовые огни, а потом, став старше, иногда воображал себя парашютистом, сброшенным с только что пролетевшего сквозь летнюю ночь самолета, и эта мысль сильно помогала.) Он пошел вперед, глядя прямо перед собой на выщербленный асфальт, постепенно становящийся самой светлой частью окружающего.
На дорогу падал слабый, неопределенной природы, свет, и можно было идти, не боясь споткнуться. Отчего-то — наверно, по городской привычке — у Саши была уверенность, что дорога освещена редкими фонарями. Он попытался найти фонарь и опомнился: никаких фонарей, конечно, не было — светила луна, и Саша, задрав голову, увидел ее четкий белый серп. Поглядев немного на небо, он отметил, что звезды разноцветные, — раньше он этого не замечал или замечал, но давно забыл.
Наконец стемнело полностью и окончательно, то есть стало понятно, что темнее уже не будет. Саша вынул из рюкзака куртку, надел ее и застегнул на все «молнии»: так он чувствовал себя в большей готовности к ночным неожиданностям. Заодно он съел два мятых плавленых сырка «Дружба» — фольга с этим словом, слабо блеснувшая в лунном свете, почему-то напоминала о вымпелах, которые человечество его родины постоянно запускает в космос.
Несколько раз он слышал далекое гудение автомобильных моторов. Прошел примерно час, как он миновал мачту. Машины проезжали где-то далеко — наверное, по другим дорогам. Его дорога один раз вышла из леса, сделала метров пятьсот по полю, нырнула в другой лес, где деревья были старше и выше, — и сузилась: теперь идти было темнее, потому что полоса неба над головой тоже стала уже. Ему начинало казаться, что он погружается все глубже и глубже в какую-то пропасть и дорога не выведет его никуда, а, наоборот, заведет в глухую чащу и кончится в царстве зла, среди огромных дубов, шевелящих рукообразными ветвями, — как в детских фильмах ужасов, где в конце концов побеждает такое добро, что становится жалко поверженных Бабу Ягу и Кащея, жалко за неспособность найти место в жизни и постоянно мешающую им интеллигентность.