Но то, что я сейчас намеревался ей сказать, она не забудет, не сумеет забыть и потащит за собой, быть может, как еще одну гирю, тянущую ее на дно.
— Я никогда не любил тебя. И никогда не полюблю. Проживи ты еще хоть тысячу жизней, стань самой ловкой обманщицей, самой опытной любовницей, у тебя ничего не выйдет. Может быть, в какой-нибудь жизни я даже женюсь на тебе, и одним несчастным человеком на свете станет больше, может быть, у нас даже в другое время родятся дети и умрем мы в один день, как пишут в книжках. Но я все равно всегда, везде буду искать Еву. И знаешь, что я тебе скажу? Бог меня любит, потому что в каждой жизни я буду ее находить.
Мне показалось, я успел многое. Но и ей, наверно, показалось, что я слишком многое успел сказать. Если и были у нее какие-то колебания, то где-то в середине моей речи она с ними покончила, потому что рот ее ожесточился, а в глазах откровенно светилась злоба и тоска — самая гремучая смесь на свете. Пистолет в ее руке сверкнул под фонарем так по-киношному, что я рассмеялся. Никогда не видел оружия вблизи, поэтому оно казалось мне ненастоящим. Не в том смысле, что бутафорским, поддельным, а просто не настоящим — вещью, которой нет места в моем мире.
Женщина, которой нет места в моем мире, держала в руках вещь, которой нет места в моем мире.
Вот и все.
И руки у нее дрожали. Прямо-таки тряслись у нее руки. Я посмотрел ей в глаза в последний раз, в самое средоточие этой тоски, и мне показалось, что там еще и страх, потому что языки пламени уже танцевали где-то за первым пределом ее сознания, адское пламя уже подбиралось к ней и непременно подберется. Если ты стал ненасытным духом, то до чистилища тебе — один шаг. И, глядя через эти глаза в самую сердцевину ее несуществующей души, туда, где стояли другие такие же — Вера, Розалия, — как будто всем им вместе, я сказал:
— Ничего у тебя не выйдет.
А потом повернулся к ней спиной и сделал шаг в никуда.
Что значит в никуда? Я просто вышел на пустую дорогу без всякой цели и смысла, зная, что мои последние секунды в этом мире истекают. И я уже был готов. И никакая кинолента прошедшей жизни, запечатлевшая самые яркие моменты моего короткого существования, не полетела перед глазами, когда раздался выстрел.
Я упал.
И наступила тишина.
Да еще рядом совсем послышался визг тормозов, потом хрип. И уже совсем — тишина.
И в самые последние секунды я понял, чего хочу.
Я хотел бы умереть не так.
Лет в сто.
Где-нибудь на маленькой вилле под Неаполем, между Пестумом и Капаччо, в саду, среди азалий и пиний. Чтобы правнуки не заметили, а по-прежнему играли в футбол. И чтобы у согбенной, морщинистой старухи, которая заплачет надо мной, были глаза Евы. Пусть это будет все, что от нее останется. Я согласен любить ее и такой. Я даже уже теперь любил ее такой — синие взбухшие жилки на руках и беззубый рот.