Миновав коридорчик, отделяющий сцену от моей гримерки, я остановилась в дверном проеме, пытаясь справиться с болью, которая все еще окончательно не улеглась. Мне был виден зал, я залу — недоступна. Была еще какая-то мысль, последняя житейская мысль в моей голове, самая последняя. Я думала о том, что будет синяк, и хорошо, что нынче зима, руки закрыты… Как вдруг увидела совершенно отчетливо его столик и рядом — мою маленькую протеже. Он улыбнулся, встал и подал ей руку, она протянула свою, и они направились к выходу. Подчиняясь какому-то животному порыву, я стремительно шагнула за ними, вперед, и… Зал встретил меня аплодисментами.
Я оказалась в ловушке сцены, а швейцар закрыл за ними дверь.
Несмотря на аплодисменты, публика принимала меня не так, как обычно. В зале постоянно переговаривались, что-то оживленно обсуждали, я даже, помнится, решила про себя, что причиной, скорее всего, какой-нибудь новый указ, на которые нынешняя власть была весьма плодовита.
Только гораздо позже я узнала, что причина такого ажиотажа — выступление непосредственно передо мной некоей феноменальной танцовщицы с совершенно немыслимой композицией. Меня слушали вполуха. Обсуждая ее. Но я тогда этого не поняла и даже не заметила рассеянности самых преданных моих адептов. Я была почти больна. В голове стоял туман, мешающий сосредоточиться, а рука все ныла, заставляя думать, что травма, которую я получила перед выходом на сцену, гораздо серьезнее, чем мне показалось сначала.
Только закончив выступление, за кулисами я распрямила руки, которые держала полусогнутыми, пока пела, и потеряла сознание от боли. Хорошо, кто-то из музыкантов, случайно оказавшихся рядом, успел подхватить меня. В больнице мне наложили гипсовую повязку, да там и оставили, потому что от крайнего нервного перенапряжения и коридорного холода у меня приключилась горячка.
Он пришел ко мне в больницу на следующий же день, когда выяснил, что со мной произошло и где я. Но я не захотела его видеть. (Не здесь же — в несвежих казенных простынях, с растрепанными волосами, с отекшим лицом…) Сестричка сказала, что я никого не принимаю до своего возвращения домой. И он ушел… А я даже не подумала о том, что наделала… Вот и все. Так все и кончилось. Я не получила обручального кольца.
Когда я вышла из больницы, они уже были парой. Она выступала вместо танцовщицы-Любки и вместо меня. У нее был успех. В зал втиснули еще десяток столиков, и все были заняты.
Как-то я случайно увидела их из авто, неподалеку от особняка Кшесинской.
Он смеялся. Это было непривычно. Такой сдержанный всегда, редко улыбающийся. А тут не просто смеялся — хохотал. А она висела на его руке, тянула голову к уху и что-то говорила. Одета была совершенно недопустимо. Но в этой недопустимости сквозило что-то по-французски стильное, новое. Он присылал цветы. Я не ставила их в воду, мне доставляло удовольствие смотреть, как они умирали на полу в коридоре. Он пришел через неделю, но я не приняла его. И долго еще просидела в спальне, прислушиваясь к звукам. Надеялась, что он не примет отказа, поднимется, войдет… Я почти слышала его перебранку со швейцаром, шаги на лестнице…