Он подмигнул Сене-Сенечке, и тот подтвердил:
- Точно.
- Где же справедливость? - Костя повернулся к Якову Белкину. - Нет, ты скажи...
Яков Белкин сидел, поджав колени к подбородку. Изпод его широченного клеша выглядывали ботинки сорок пятого размера. Он молчал.
Но от Кости не так просто было отделаться.
- Вот ты одессит, - не унимался Костя. - Ходил небось во Дворец моряков. А знаешь ли ты, кто этот шикарный дворец построил на радость всему человечеству? Архитектор Боффо, вот кто. А сколько ступенек имеет знаменитейшая Потемкинская лестница, ты можешь сказать? То-то...
- Я не считал. Отвяжись...
- Ровно сто девяносто две ступени, шоб я так жил, - торжествующе произнес Костя. - Эх ты, одессит!..
- Одессит, не то что ты. Я на Молдованке родился, - ответил Белкин.
- А ты, Нечай?
Нечаев вздрогнул. Он думал о другом. Из головы у него не шел рассказ соседки. Кто он, моряк с нашивками, который о нем справлялся? "Петр Нечаев, спортсмен..." Но сам Нечаев не считал себя спортсменом. Плавал, как все ребята. Только, быть может, чуточку быстрее. И брассом, и стилем баттерфляй. Но до мирового рекордсмена Семена Бойченко ему было далеко. В Севастополе Бойченко обставил его метров на десять. Но этому капитан-лейтенанту нужен был почему-то не просто Нечаев, а Нечаев-спортсмен. Зачем? Уж не собирается ли он устраивать заплывы на дальние дистанции. И это во время войны!..
- Я ужасно интересуюсь Старопортофранковской, - сказал Костя. Нечай, ты знаешь такую улицу?
- Ты бы еще спросил, знаю ли я Лютеранский переулок, Конный рынок или памятник дюку Ришелье, - усмехнулся Нечаев.
- Вот это ответ! - сказал Костя. - Ты слышал, Яков? А ты... - И прежде чем Яков Белкин успел открыть рот, Костя пропел:
Как на Дерибасовской, угол Ришельевской...
И тут Якова Белкина прорвало. Он заговорил, медленно перетирая слова своими каменными скулами, как жерновами:
- Значит, так. Потопал я домой, на Дальницкую...
Белкин смотрел поверх бруствера, словно там, впереди, была его родная Дальницкая и он видел ее всю - горбатую, мощенную булыжником, по которому цокают, высекая искры, копыта тяжелых битюгов, и свой дом с водопроводной колонкой, и деревянную лестницу на второй этаж, и комнаты в блекло-вишневых обоях с бордюром, на котором резвится великое множество шишкинских медвежат. В комнаты можно попасть только через кухню, а там с утра и до ночи ворочала черные чугунки его мать. "Яшенька! - произнесла она и уронила руки. - Сыночек..." Все это он видел как наяву.
Она была в стоптанных мужских ботинках и в выцветшей ситцевой кофте, в темной юбке до пят... Она всегда так ходила, только по праздникам на ее опущенных плечах красовалась старая кашемировая шаль. "Яшенька! Сыночек!.." Больше она ничего не сказала, и Яков, наклонясь под притолокой, вошел в комнату, служившую его родителям столовой, и увидел отца, который горбился на стуле.