— Ну… — весело произнесла Клэр Ричардс, когда соцработница уехала.
Я сидела рядом с ней на обтекаемом диване. Она обхватила руками колени и улыбнулась голубоватыми, точно снятое молоко, полупрозрачными зубами.
— Вот ты и дома!
Хотелось ее успокоить. В собственном доме, а нервничает больше, чем я.
— Уже видела свою комнату? Я не стала никак украшать, чтобы ты устроила все по своему вкусу.
Хотелось объяснить, что я совсем не то, что она ожидает. Я другая, и, быть может, она меня не оставит.
— Мне понравился Дюрер номер 8221.
Клэр рассмеялась коротким всплеском смеха, хлопнула в ладоши.
— По-моему, мы отлично поладим! Жаль только, что Рон, мой муж, не смог тебя встретить. На этой неделе они на съемках в Новой Шотландии, вернутся только в среду. Что поделать… Хочешь чаю? Или колы? Я купила колу, не знала, что ты любишь. Еще есть сок. Или могу сделать фруктовый коктейль…
— Чай.
Еще никогда я не проводила ни с кем столько времени, сколько с Клэр Ричардс в ту первую неделю. Сразу было видно, что у нее нет опыта общения с детьми. Она брала меня с собой в химчистку, в банк, как будто боялась на секунду оставить одну, как будто мне пять, а не пятнадцать.
Всю неделю мы питались из картонок и баночек с иностранными надписями из «Шале Гурме». Тонкие ломтики сыра со слезой, хрустящие багеты, сморщенные греческие маслины, бордовый вяленый окорок, мускатная дыня, ароматизированные розовой водой ромбики пахлавы, сладкий, точно апельсин, грейпфрут, ростбиф… Сама она клевала, как птичка, а мне все подкладывала. После трех месяцев у Стервеллы уговаривать меня, в общем-то, не требовалось.
За пикниками в гостиной я рассказывала о матери и приемных домах, избегая слишком мерзких подробностей, всего, что слишком. Я знала, как это делать. Говорила о матери, но только хорошее. Я не ябеда, Клэр Ричардс, и про тебя тоже гадости рассказывать не стану.
Она показала фотографии и памятные альбомы. Я ее не узнала. Такая застенчивая в жизни, что я почти не представляла ее перед публикой, она, войдя в образ, полностью перевоплощалась. Пела, танцевала, плакала на коленях с вуалью на лице, смеялась в блузке с глубоким вырезом и мечом в руке.
— «Трехгрошовая опера», — пояснила она. — Ставили в Йеле.
Леди Макбет, а до этого — дочь в «Спокойной ночи, мама» и Кэтрин во «Внезапно, прошлым летом».
Теперь она играла мало.
— Так устаю! Сначала часами готовишься, тащищься на пробы, а на тебя смотрят две секунды и объявляют, что ты слишком этническая. Или слишком классическая. Что-нибудь да слишком. — Она потянула на цепочке гранатовое сердце и прижала его к подбородку под вишневой нижней губой.