— Я здесь четвертый раз, — сообщил Пол Траут.
Вот почему я встречала его только в кабинете рисования! Если специально сбегаешь из приемной семьи и возвращаешься сюда, то теряешь право на совместные вечера с противоположным полом. Я его понимала — здесь не так уж и плохо. Если бы не агрессия, Мак можно было бы счесть почти раем. Однако невозможно собрать в одном месте кучу травмированных детей и не превратить его в тюрьму или психиатрическое отделение. Администрация могла рисовать на стенах что угодно — кошмар оставался кошмаром. Каким бы зеленым ни был газон, как бы красочно ни расписали коридоры и окружающую Мак стену в три с лишним метра высотой, какими бы добрыми ни были дежурные по общежитиям и остальной персонал, сколько бы встреч с известными людьми нам ни устраивали и сколько бы бассейнов ни строили, все равно это было последнее пристанище для покалеченных детских душ. Чудо, что мы вообще еще способны вместе обедать, смеяться над телепередачами и спать…
Таких рецедивистов, как Пол Траут, оказалось полно. Привлекала безопасность, правила, регулярное питание и профессиональная помощь. Мак был последним этажом, ниже которого не упадешь. Наверно, бывшие зэки, снова попадая в тюрьму, чувствуют то же самое.
— Зачем ты отрезала волосы? Было красиво.
— Привлекало внимание.
— Я думал, девушкам это нравится.
Я улыбнулась, ощутив во рту горький привкус. Может, парень и знает что-то о жестокости и потерях, но совершенно не смыслит в красоте. Да и откуда ему? Он привык к своей прыщавой коже, людям, которые отворачиваются, не замечая пламени в его ясных карих глазах. Воображает, будто красота и внимание приносят любовь.
— Иногда красота больше мешает, чем помогает.
— Ты все равно красивая. — Он вернулся к своему рисунку.
Я рисовала темные волосы Клэр. Синий цвет, коричневый… Добавила красноватые отблески.
— Это ничего не значит. Разве что для окружающих.
— Говоришь, как будто это совсем неважно.
— Так и есть.
Что красота, если не превращаешь ее в молоток или ключ? Ею просто пользуются окружающие: восхищаются, завидуют, презирают. На нее, как на гвоздь для картины на пустой стене, навешивают мечты. «Используй меня, помечтай!» — говорят девушки.
— Ты никогда не была уродиной. — Парень смотрел на свою руку, заштриховывающую пустые места в научно-фантастической сцене. — А от меня женщины шарахаются, как от заразы. Если в минуту слабости разрешают себя коснуться, то заставляют за это платить. — Он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но передумал. Уголки губ поползли вниз. — Ты, например, меня бы к себе не подпустила, так?