Иногда я представляла, что у меня есть отец-железнодорожник, который работает в ночную смену. Стрелочник в тяжелых огнеупорных перчатках размером с весло, вытирающий со лба пот массивным локтем. Если бы у меня был такой отец, то, может, была бы и мать, которая ждет, когда щелкнет замок, возвещая о его возвращении, и я бы слушала через тонкие стены ее тихий голос и их приглушенный смех. Какие мягкие у них голоса, нежные, как у выводка голубей под мостом!
Будь я поэтом, писала бы про людей, которые работают ночами, мужчин, которые грузят товар на поезда, ласковых медсестер в травмпункте, ночных дежурных в отелях, водителей катафалков, официанток в круглосуточных кафе. Они знают мир. Знают, как ценно, когда помнят твое имя, и сладость риторического вопроса «Как дела? Как дети?». Знают, как долго длится ночь, с каким звуком уходит жизнь.
Под кроватью вплетался в ночь другой, темный поток. Непрочитанные письма матери, полные лжи, смешались и вспучились, как обломки огромного корабля, которые вынесло на берег много лет спустя. Больше никаких слов! Впредь только то, что можно потрогать, ощутить на вкус! Запах недостроенного дома, гудение проводов перед дождем. Река в лунном сиянии, деревья, пробивающие асфальт, обрезки парчи в дешевой урне, красная герань в душной мастерской. Дайте мне вечерние крыши оштукатуренных домов, сгущающиеся и неподвижные образы — никаких автопортретов на воде и ветру. Дайте мне мальчика, играющего на электрогитаре, кровать в приемном доме на Риппл-стрит и Ивон с младенцем, который скоро появится на свет. Она сейчас как заросшие горчицей холмы Калифорнии — рыжие, точно львы летом.
Ивон вскрикнула. Я подняла с пола влажную подушку. Ивон так потела по ночам, что я иногда помогала ей перестилать простыни. Подложила подушку под ее темноволосую голову, убрала с лица мокрые пряди. От нее шел жар, как от только что выстиранного белья.
В переборах гитары угадывалась «Хочешь стать звездой рок-н-ролла».
— Астрид! — прошептала Ивон.
— Слышишь, кто-то играет на гитаре!
— Такой кошмар приснился, — пробормотала она. — У меня все время что-то крали. Мою лошадь…
Картонную лошадь на комоде, белую, с золотой сбруей и красной бахромой. Передняя нога поднята, шея выгнута дугой под стать испуганному изгибу бровей хозяйки.
— Она на месте.
Я дотронулась до ее щеки. Знала, что разгоряченной коже приятно прохладное прикосновение. Мать делала так, когда я болела. На мгновение я явственно ощутила ее холодные руки.
Ивон приподняла голову — убедиться, что лошадь гарцует в лунном свете, и откинулась на подушку.