— Скорее бы это кончилось!
Я знала, что ответила бы Рина. «Чем скорее, тем лучше». Несколько месяцев назад я бы пошла еще дальше и подумала бы: «Какая разница? Она родит, оставит младенца, но в жизни все равно найдется что терять: парень, дом, работа, здоровье, другие дети, одинаковые дни и ночи, которые накатывают друг за другом, как волны в океане. К чему торопить катастрофу?»
Однако я видела, как Ивон иногда сидит по-турецки и шепчет что-то животу, рассказывает, как прекрасен мир, про лошадей и дни рождения, белых котов и мороженое. Даже если ее не будет рядом, когда ребенок впервые встанет на ролики или пойдет в школу, все равно это что-нибудь да значит. У нее была эта мечта, эта сладость.
— Ага, а когда закончится, скажешь «почему так быстро»!
Ивон приложила мою руку к горячему лбу.
— Ты всегда холодная, совсем не потеешь. Ой, ребеночек шевелится… Хочешь пощупать? — Задрала футболку.
Я положила руку на голый живот, круглый и теплый, как поднимающееся тесто, и ощутила под ладонью странные выпячивания. Ивон криво улыбнулась — радость боролась с сознанием безнадежности.
— По-моему, девочка, — прошептала она. — Как в прошлый раз.
Она рассказывала о своих детях только поздно ночью, когда мы оставались одни. Рина запрещала говорить, велела не думать. Однако Ивон нужно было выговориться. Отец этого младенца, Эсекьель, ездил на пикапе. Они познакомились в парке Гриффит, и она влюбилась, когда он подсаживал ее на карусель.
Я придумывала, что сказать:
— Здорово пинается! Наверное, балериной станет!
Незамысловатая мелодия электрогитары, отражаясь от холмов, лилась в окно, и круглый живот Ивон танцевал в такт под ударами крошечных ручек и ножек.
— Хочу, чтобы она была скаутом. Ты будешь скаутом, mija[20], — сообщила она животу и поглядела на меня. — А ты была?
Я покачала головой.
— А я всегда хотела. — Ивон выводила восьмерки на влажной простыне. — Только боялась попросить. Мама померла бы со смеху. «Какие, к черту, скауты с твоей толстой жопой?!»
Мы надолго замолчали, надеясь, что у ее дочери будет все хорошее. Гитарист успокоился и наигрывал «Мишель». Мать любила эту песню, пела по-французски.
Ивон задремала, и я тоже легла, думая о прохладных руках матери на своем горячечном лице, о том, как она обертывала меня простыней, смоченной в ледяной воде с маслом эвкалипта и гвоздики. «Я твой дом», — сказала она однажды, и это по-прежнему было правдой.
Достала из-под кровати пачку писем. Одни — тощие, как обещание, другие — пухлые, как белый карп. Тяжелая сумка пахла фиалками. Тихо, чтобы не разбудить Ивон, я выскользнула из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь.