Ники вылезла из машины, вручила Ивон воздушные шарики и обняла. Помогли ей сесть на заднее сиденье. От усталости, защемленного нерва на левой ноге и насечек она еле ходила. Пахла кисло, как старая кровь, а вид был такой, словно ее только что переехал каток. Рина на нее даже не взглянула.
Я сидела на заднем изодранном сиденье. Ивон положила голову мне на плечо.
— Спой «Мишель», — прошептала она.
Наш тарантас гремел и подпрыгивал. Я положила прохладную ладонь ей на лоб, взяла за руку и тихо немелодично запела: «Michelle, ma belle». Песня ее успокаивала. Она тихо сосала большой палец.
Шли недели, а Сьюзан все не звонила. Теперь, заручившись моим пособничеством, мне больше ничего не говорили. Ни в мае, ни в июне. Я сидела на берегу реки, глядя, как белые цапли и коричневые ржанки ловят рыбу. В Маршалл-Хай шел выпускной вечер, но я не видела причин туда идти. Будь мать на свободе, ни за что не пришла бы. Ее не интересовали церемонии, которые выдумала не она. Я тоже предпочитала тихо прожить эту веху, как женщина средних лет свой день рождения.
На самом деле я боялась — так сильно, что страшно было даже говорить. Как в то утро, когда попробовала кислоту. Страх разинул пасть и грозил меня поглотить, как молотоголовая акула на мелководье. Что теперь будет? Я не шла в Йель или институт искусств, я никуда не шла. Я разрисовывала номерные знаки, спала с вором. Он предложил переехать к нему в любое время. Может, обучусь работать с отмычками, угонять машины. Почему у матери должна быть монополия на преступления?
Я смотрела, как бежит вода, чистят перья цапли с глазами-пуговками, и вспоминала слова мистера Делгадо на последнем уроке: историю изучают, чтобы понять, почему все так, как есть, а людьми, которые не знают своей истории, можно вертеть как хочешь. Именно так функционирует тоталитарное общество.
Кто я, в сущности? Единственный гражданин тоталитарного государства матери. Мое прошлое переписывается каждый день, чтобы подогнать под ее новый рассказ. Сплошные белые пятна. Я пыталась восстановить пропуски, шагая вверх по реке, собирая в коробку из-под обуви тайную коллекцию покореженных воспоминаний. В ней уже лежал белый деревянный лебедь с продолговатыми черными ноздрями, как на матовом стекле в душе у Клэр. Я сидела на лебеде и делала пи-пи для Энни. Помню белые шестиугольнички конструктора — я выкладывала из них цветы и дома. И еще на кухне желтый линолеум с цветными кляксами, красными и черными. Корзины для белья, запах стирки, сушилки. Желтый солнечный свет сквозь закатывающуюся кверху штору. Мой палец в колечке, за которое надо тянуть.