Вспомнилась единственная фотография ее матери и то немногое, что я о ней знала. Карин Торвальд, якобы дальняя родственница норвежского короля Улафа. Классическая актриса и алкоголичка, которая, кормя кур, декламировала Шекспира и утонула в пруду, когда моей матери исполнилось тринадцать. Я не могла представить, чтобы она вообще звала кого-то на помощь.
Неожиданно я поняла, что женщины имеют в виду не своих матерей. Не слабых женщин, жертв, пьяниц, транжирок, кулинарок. Не женщин, которые их подвели, не помогли вступить во взрослую жизнь, разрешили приятелям устроить «карусель», наркоманок и булимисток, женщин в корсетах и на барных табуретах. Не женщин с жалобами и журналами, властных и алчных. Не женщин, которые, готовя ужин, смотрят телевизор и тайком осветляют волосы в ванной, чтобы выглядеть на двадцать пять. Не матерей, которые моют посуду и клянут себя, что вышли замуж, или врут в травмпункте, что упали с лестницы. Не матерей, которые, сидя в тюрьме, заявляют, что одиночество — нормальное состояние человека и надо привыкать…
Они звали настоящую, кровную мать, огромное сострадательное чрево, настолько большое, что вместит и заберет любую боль. Нам нужна была мать, которая истекает кровью, глубокая и плодородная, как поле, как мягкий диван, с широкими бедрами, чудесная и необъятная, в которой можно спрятаться и опуститься на дно. Мать, которая будет дышать за нас, когда мы выбьемся из сил, будет бороться за нас. Которая убьет и умрет за нас.
Ивон выпучила глаза и села, не дыша.
Так нельзя…
— Дыши, — прошептала я на ухо. — Пожалуйста, Ивон!
Она сделала пару неглубоких вдохов и без сил повалилась на узкую кровать в невыносимой муке. Все, что она могла, — это вцепиться мне в руку и плакать. А я думала о том, как этот младенец связан с ней, а она — со своей матерью и далее, все вглубь, единой цепью несчастья, которая привела ее сегодня на эту койку. И не ее одну. Я думала о моем собственном наследстве.
— Лучше бы я умерла! — простонала Ивон в цветастую наволочку, которую я захватила из дома.
Ребенок родился через четыре часа, в 17.32. Девочка. Близнец. Выписались на следующий день. Рина ждала у главных ворот, внутрь не зашла. Мы задержались у смотрового окна палаты для новорожденных. Ребенка уже забрали. Рина не разрешила взять его домой даже на несколько недель.
— Лучше просто уйти. Привяжешься — и все!
Она права, думала я, катя к выходу коляску с Ивон. Хотя двигала Риной отнюдь не забота об Ивон — она просто не хотела стать приемной бабушкой. У нее никогда не было детей, и она никогда их не хотела. «Что мне с этого?.. Меня от младенцев тошнит, — частенько повторяла она Ивон. — Едят, орут, срут. Думаешь оставить — подумай хорошенько!»