Но какой позор… Лучше умереть с голода! Не так оно и сложно, я теперь знала.
Оглядела нашу квартирку: стены в разводах влаги, куцую мебель, обшарпанный комод из ДСП, пыльную бархатную занавеску на кухне, рабочий стол Пола, его бумаги и ручки. И чемоданы вдоль стены, заполняющие все остальное пространство. Наша жизнь. «Феникс сгорает». Я попыталась представить пламя, но было слишком холодно.
— Может, продам музей…
Пол провел пальцами по кружевным шрамам от собачьих зубов.
— Ты ведь говорила Оскару, что он не продается.
Я пожала плечами. Мне никогда не добраться до дна этих чемоданов, этих женщин, мужчин и того, что они для меня значат. Чемоданы были только началом. Внутри них прятались другие, и я даже не начала их распаковывать. «Хочешь помнить — помни».
Я засунула руки под шерстяную рубаху, которую купила Полу на блошином рынке. Он вздрогнул от холода, но позволил погреть их на торчащих ребрах. Когда мы прижались теснее, тихо воркуя друг другу на ухо, «Геральд трибюн» мягким каскадом упала с перины на пол, погребая мать под заголовками, кризисами и событиями дня. Я понимала, что делаю выбор. Здесь, сейчас, чемоданы, Пол… Моя жизнь — не ошибка, а черта, выжженная огнем на камне.
Пол спал с подушкой на голове — результат долгих лет в приемных семьях, чтобы не слышать больше, чем необходимо. Я вылезла из-под одеяла, натянула ледяные джинсы и свитер, поставила чайник, чтобы заварить «Нескафе». Я бы сейчас многое отдала за чашечку черного густого кофе Оливии, такого темного, что даже сливки не меняют его цвет!.. Скатала сигарету и ждала, пока закипит вода.
В Калифорнии три часа. Я никогда не скажу Полу, как сильно скучаю по согретому солнцем и благоухающему шалфеем февралю, как хочу проехаться с матерью по побережью в кабриолете «Мустанг» и подцепить омытого морем незнакомца с бусами из ракушек на красивой шее! Если бы я призналась, как сильно скучаю по Лос-Анджелесу, он подумал бы, что я спятила. А я действительно скучала по этому ядовитому городу, гулагу брошенных детей, архипелагу сожалений. Даже сейчас я жаждала его неправильных созвездий, горячего ветра с ароматом креозота и шелеста эвкалиптов. Думала о разрушенной голубятне на Сент-Эндрюс-плейс, о которой мать сложила стихи. Как ее раздражало, что голуби не улетают, хотя сетка и столбики давно повалились! Голубей можно понять. Это был их дом, защита от летнего солнца. Их печальное воркование походило на голос деревянной флейты. Они всегда будут стремиться обратно, искать последний утерянный кусочек головоломки.
Чайник засвистел, и я насыпала растворимого кофе, добавила из банки сухого молока и посмотрела через двор на квартиры напротив — старик уткнулся в телевизор и потягивал мятный шнапс, мужчина мыл посуду, женщина рисовала. На другом краю света мерцала Калифорния, обнося неровные края двадцатого века оградой из солнечного дня, приправленного любовью и убийством. В квартире этажом ниже тоненько и ритмично плакал младенец.