Ее прикосновение, ее руки после долгих месяцев!.. Я спрятала лицо у нее на груди, а она целовала меня и вдыхала аромат волос. Теперь она пахла не фиалками, а стиральным порошком. Взяла мое лицо в ладони и все целовала и целовала, вытирая мне слезы сильными большими пальцами.
Я жадно пила ее глазами: лицо, голос, квадратные передние зубы и немного развернутые вторые, ямочка на левой щеке, полуулыбка, чудесные голубые глаза со светлыми крапинками, точно новые галактики, упругие очертания лица. Совсем не похоже, что она сидит в тюрьме — скорее, что минуту назад вышла из магазина в Венис-Бич с книгой под мышкой и направляется в прибрежное кафе.
Она потянула меня на скамью за стол и прошептала:
— Не плачь, мы не плачем. Мы викинги, помнишь?
Я кивнула, а слезы сами капали на оранжевую виниловую поверхность, где кто-то нацарапал: «Лоис с Восемнадцатой улицы — коза».
Женщина на цементном дворе за ограждением свистнула и что-то крикнула. Мама подняла голову и посмотрела на нее в упор, точно ударила. Женщина запнулась на полуслове и поспешно отвернулась, как будто это не она сказала.
— Какая ты красивая! — Я касалась ее волос, воротника, щеки — совсем не мягкой, как в моем сне.
— Тюрьма мне подходит. Здесь не лицемерят. Или ты убьешь, или тебя, и все это понимают.
— Я так по тебе скучала!
Она обняла меня за плечи, коснулась моего лба и поцеловала в висок.
— Меня так просто не запрешь, я выйду, найду способ. Обещаю! Однажды ты выглянешь в окошко — а там я.
Я смотрела на ее решительное лицо, выступающие скулы, уверенные глаза.
— Ты не сердишься?
Она отстранила меня, чтобы лучше рассмотреть, положила руки мне на плечи.
— На что?
Что я плохо врала… Я не посмела сказать это вслух.
Она снова меня обняла. Хотелось навечно остаться в этих руках. Ограбить банк и сесть в тюрьму, чтобы быть вместе. Свернуться калачиком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком на бедре, родинкой на шее.
— Здесь ужасно? Они тебя обижают?
— Я их обижаю больше.
Я поняла, что она улыбается, хотя видела только джинсовую материю и руку, все еще хранящую следы загара. Немного повернула голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Да, знакомая полуулыбка, уголок рта изогнут маленькой запятой. Коснулась ее губ. Она поцеловала мне пальцы.
— Сначала посадили за бумажки. Я сказала, что лучше мыть туалеты, чем печатать их бюрократическую блевотину. Им все равно. Теперь я в группе по уборке территории. Подметаю, пропалываю. Конечно, только внутри. Меня считают неопасной. Представляешь? Я не намерена давать уроки их неграмотным, учить писать или как-то иначе поддерживать систему. Служить им я не буду! — Она уткнулась носом в мои волосы. — Ты пахнешь хлебом. И еще клевером и мускатным орехом. Хочу хорошенько запомнить тебя в этом прискорбно оптимистичном розовом платье и лакированных туфельках, как у подружки невесты или девчонки на выпускном вечере. Без сомнений, идея твоей приемной матери. Розовый… Верх банальности!