Через минуту она появилась у барьера в золотистом купальнике. Теперь девочка стала похожа на золотую рыбку. Не оглядываясь на Леську, она спустилась по ступенькам к воде и попробовала ножкой море. Талия у нее была такой тонкой, что просто не верилось, будто бывает такое, но переходила она в широкие плечи, откинутые назад, как крылья.
И вдруг бухнула в воду. Покуда круто клокотала пена, пока круги за кругами оплывали все мягче и просторнее, где-то совсем в стороне золотая стрела скользнула у самого дна от белого к голубому. Вот она повернула к берегу и раздвоилась: теперь уже плыли две Гульнары, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг попали в струю подводного течения, и золотистые тела их как бы разъялись на бронзовые пятна, которые жили сами по себе, но держались все вместе. Сейчас Гульнара казалась уже стаей японских рыб.
Наконец черная головка вынырнула, встряхнула волосами, и девочка саженками, по-мальчишески поплыла к берегу.
— Ух, какая холодная! Зуб на зуб…
Вместе с прибрежной волной она выплеснулась на лиловый песок и с разбегу кинулась в дюну греться. Обняв песок и подгребая его под грудь широкими охапками, Гульнара запорошила глаз.
— Не надо тереть! Что ты делаешь? Раскрой пальцами веко, гляди вниз и сплевывай. Это помогает!
Гульнара послушно раскрыла, глядела, сплевывала. Никакого облегчения.
— Постой! Я попробую вынуть языком.
Гульнара встала, Леська подошел к ней почти вплотную, вывернул верхнее веко, заметил песчинку и благополучно ее слизнул.
В эту минуту на крыльце появилась Шурка. Она охнула, чирикнула: «Та чи вы», исчезла — и тут же из розоватой мглы комнаты выбежал сам Сеид-бей.
— Гюльнар! — закричал старик по-татарски страшным голосом.
Бал начинался уже с подъезда. К приземистым колоннам женской гимназии подкатывали ландо, фаэтоны и пролетки. Из них выходили мамы с дочками или старшие сестры с младшими и, сойдя на тротуар, стремительно мчались в гардеробную, хотя до начала было еще довольно много времени.
Ночь выдалась прохладная, и девушки оделись очень своеобразно: на плечи накинуто демисезонное манто, а то и легкая песцовая шубка, но на голову брошен невесомый тюлевый шарф, чтобы не испортить художественный шедевр куафера. В этом сочетании меха с тюлем, в смешении аромата «шанели» с «д’ором» или «сикламен ройялем», в этом мимолетном сверкании глаз и улыбок было что-то такое женственное, такое прелестное, без чего бал утратил бы свое обаяние. Концерты, танцы, ресторан — все это не шло ни в какое сравнение с прелюдом, как никакая реальность не идет в сравнение с мечтой.