И еще одна мысль захватила Елисея. Чем счастливей чувствовал он себя с Шуркой, тем жарче ненавидел войну. Человеку дано такое изумительное: страсть. Как же смеет война отнимать у него это? И почему люди это допускают? Как могут терпеть? Не дети, которые ничего не понимают, не старики, которые ко всему остыли, а именно молодежь почему-то обязана убивать друг друга, отнимая друг у друга Шурку — ни для себя, ни для других.
И все же на третий день война постучалась в дверь избушки на курьих ножках. Сказка кончилась. Вошли два германских солдата и немец-колонист.
— Напиться просит,— сказал колонист.
Шурка подала им жестяную кружку с веснушками ржавчины и указала на бочку с водой. Германец брезгливо покосился на кружку.
— Ржавчина — это здоровье,— сказала Шурка.— В ржавчине железо.
Колонист перевел. Немец засмеялся и стал пить. Другой солдат уставился на Леську и что-то спросил по-немецки.
— Он спрашивает: кто этот раненый?
— Это мой муж, и никакой он не раненый, во-первых! — строптивым тоном выпалила Шурка.
Колонист перевел.
— А почему же у него ранение?
Колонист перевел.
— Ах, это! — Шурка лукаво засмеялась.— Это дела домашние. Пришел вчера пьяный, начал придираться, полез в драку, но я его так хватила сковородкой — и кожу рассекла.
Колонист перевел и рассмеялся. Солдаты с хохотом ушли.
— Ну и молодец же ты, Шурка!
— А что? Думаешь, немцев обмануть нельзя? Они беспечные!
Но тут вернулся колонист.
— А вы, ребята, будьте осторожны. Бинт у вашего мужа госпитальный. Если вы его сковородкой, откуда же у вас мог оказаться такой бинт? А? Вот я и говорю. Будьте осторожны.
Шурка кинулась к немцу и поцеловала его в щеку.
— Спасибо! — сказал немец и покраснел.
Потом закрыл за собой нижний ставень и быстро пошел за германцами.
— Все-таки русский немец…— умиленно сказала Шурка.
— Наверно, коммунист,— раздумчиво произнес Елисей.
— Почему «наверно»? Как хороший человек, так и коммунист?
— В наши дни, пожалуй, так,— улыбнулся Леська.
— А я разве плохая?
— Ты чудесная!
Все же порешили, что Леське надо уходить: уж очень близко отсюда германцы.
— А куда ты пойдешь? В Евпаторию пока опасно. Пойди осенью, когда начнутся занятия. Все-таки там директор, он тебя в обиду не даст.
— Пойду в Ханышкой.
Шурка поглядела на него затяжным взглядом.
— А куда мне еще? Там хоть Гульнара меня куда-нибудь спрячет.
Шурка быстро и как-то наспех заплакала, точно ей некогда, потом вздохнула и сказала:
— Хорошо, я пойду с тобой.
Она разбинтовала голову Леськи, увидела, что ранка невелика, наложила ваты и, обмотав чистым носовым платком, привязала концы шнурком для ботинок. Получилось совсем по-домашнему. Потом загнала козу в избушку, накосила для нее травы, взяла хлеба и бидон молока. Пошли.