— Кто это?
— Надо срочно написать разящее стихотворение хотя бы в восемь строк.
— Ах, не навязывайте мне этой тягомотины!
Леська расхохотался:
— Откуда у вас такое слово?
— Из тюрьмы, конечно.
— Браво! Вы делаете успехи. В таком же стиле напишите едкий стишок. Но теперь он должен быть уже не только против Врангеля, а против всей белогвардейщины, против всего капитализма! Хватит играть в бирюльки! Время, Аким Васильевич, очень серьезное.
Беспрозванный попросил Елисея отвернуться и стал натягивать носки.
Леська сбегал на кухню, разжег примус, поставил чай, нарезал колбасы, хлеба и снова явился к Беспрозванному.
— Позавтракайте и принимайтесь за работу. Я не дам вам поднять голову, пока вы не напишете эти восемь строк.
— А вдохновение?
— Командарм Фрунзе стоит у ворот Крыма! Вот вам и вдохновение.
Старик задумчиво жевал колбасу и прихлебывал бледный чай. Он уже работал. Леська этого не понимал и, грея ладони о стакан своей бурды, агитировал старца как мог:
— Сейчас самый ответственный миг в вашей жизни. Конечно, ваши любовные стихи прекраснее тех, какие вы сегодня напишете, но никогда не было стихов нужнее. Нужность, необходимость — вот новый критерий искусства.
— Леся, вы мне мешаете.
Беспрозванный вынул блокнот и записал строчки:
Белогвардейщине
Эй ты, религии оплот,
В науке вскрытый «Капиталом»,
Владыка всех земель и вод,
Обложенный кабаньим салом!
Едва по-командирски хрюкнешь,
Завоют пушки, накалясь.
И все же, черт возьми, ты рухнешь,
Освистанный народом класс!
— Шедевр! — закричал Елисей.— Шедевр! — чмокнул Беспрозванного в нос и поспешил на фабрику.
— Ты у нас больше не работаешь! — заявил ему Денисов.
— Почему?
— Потому. Опоздал на целых два часа.
— Ух ты, какие строгости! — засмеялся Леська и, войдя в цех, взял весло у Комиссаржевской.
— Значит, подобру-поздорову не уйдешь? — зловеще спросил Денисов.
— Поговорите с хозяином,— небрежно бросил Елисей.
— А что я, бобик, за хозяином бегать? Раз я тебе говорю…
— Вы для меня не начальство. И потрудитесь, пожалуйста, мне не тыкать.
Девушки ахнули.
Денисов почернел и отошел прочь.
Третья эпиграмма имела огромный успех. Студенчество в курилке гудело и ликовало.
И все же, черт возьми, ты рухнешь,
Освистанный народом класс! —
раздавалось со всех сторон.
— Кто бы мог это написать?
— Говорят, Волошин.
— Ну? Не думаю. Для Волошина слишком уж по-большевистски.
— Пока вы тут гадаете, господа, в Коктебеле у Волошина произвели обыск.
— Не может быть! Какая наглость! У Волошина?
— А ты откуда знаешь?
— У нас в Коктебеле дача. Мама написала.
— Ну, и что же с Волошиным?