Вся камера, как по команде, подняла головы и прислушалась: железнодорожный гомон переходил из одной волны в другую почти не утихая.
— Великий драп,— сказал Новиков.
— Верно!
— А если верно, то нас начнут расстреливать.
— Ну? Это зачем же?
— А что с нами делать? В чемоданы и за границу?
Арестанты закопошились, некоторые вскочили, да так и остались стоять, ошеломленные словами старосты.
Вскоре отворилась дверь, и чей-то могучий бас выкрикнул:
— Все номера с первого до пятидесятого — в отъезд!
В камере гробовая тишина. И вдруг раздался взволнованный голос Новикова:
— Они никуда не поедут!
— Это кто говорит?
— Член подпольного ревкома.
— Член ревкома и все номера от первого до пятидесятого — в отъезд!
— В отъезд? Значит, на расстрел? — сказал Новиков.— Не выйдем.
— Не выйдем! — истошно закричал Беспрозванный.
— Убирайтесь вон!
— Вон!
— Во-о-н!
Дверь захлопнулась.
— Что ж теперь будет?
— Не выйдем, и все. Здесь расстреливать не станут.
— А ты почем знаешь? А ежели прикатят пулемет?
— Сквозь двери пулемет нас, лежачих, не тронет, а если в открытую, то мы же его затопчем: нас двести человек.
— Пулеметов не прикатят, а без харчей оставят — это уж так.
— Чихать нам на харчи! — сказал босяк.
— Он прав! — поддержал Новиков.
— Без воды человек может обойтись восемь суток, без пищи — около сорока. А за это время красные обязательно подойдут.
Всю ночь камера не спала. Курили, вздыхали, стонали, охали. Поезда всю ночь свистели, лязгали, дышали, звенели, убегая с севера на юг.
В шесть утра будить было некого: никто не ложился. Умываться не вышли, только выпустили босяка и Сосновского выливать параши.
Ни завтрака, ни обеда, ни ужина в этот день не приносили. К ночи снова открылась дверь, и опять тот же бас тюремщика:
— Номера с первого до пятидесятого — в отъезд! Шагом марш!
Арестанты молчали. Тогда заговорил Новиков:
— Слушайте, гражданин тюремщик! У вас, наверное, жена и дети. Пожалейте их. Придут красные, выпустят нас на свободу, а уж мы вас разыщем даже на дне морском. Тогда не взыщите.
— Господа! — обратился к арестантам чуть дрогнувший бас.— Я человек маленький. Исполняю свой долг.
— Какой долг? Людей расстреливать?
— Вон отсюда! — загремела камера.
— Вон!
— Во-о-он!
На крики седьмой камеры отозвались другие во всех этажах. Все две тысячи узников ревели, орали, рыдали, вопили, сорвавшись в стихию страшной острожной истерики:
— Во-о-он!
Утром часовой повернул ключ в замке, отодвинул засов и, крикнув: «Мое фамилие Васюков!» — побежал, продолжая кричать: «Васюков!», «Я Васюков!» Староста переглянулся с товарищами и осторожно направился к двери. За ним чуть ли не на цыпочках двинулась вся масса арестантов.