— А что это такое? — спросил Володя.
— Сам не знаю, но знаю, что коммунисты с этим не согласны.
— Кто тебе сказал?
Леська осекся, но тут же придумал:
— Гринбах сказал.
— А при чем тут я? Камней вам больше отец не отпустит. Это уж извини. Живите себе в своей бане, если не умеете быть благодарными.
Володя повернулся и пошел к парадной двери. Его рука уже не висела, как раненая; он теперь бодро помахивал ею, точно в строю.
— Володя! — отчаянно заговорил Леська.— Подожди! Бог с ними, с камнями. В бане тепло… Как-нибудь зиму переживем… Только освободи Андрона! Володя! Будь другом! Володя!
Шокарев удивленно остановился.
— Как это «освободи»? Кто я такой, по-твоему? Генерал-губернатор?
— Ты можешь… Ты все можешь… Одно слово отцу! Владимир!
Леська зарыдал. Все, что он пережил за последнее время, вдруг разом хлынуло из груди. Здесь были и корнет-а-пистон, и история с гичкой, и удар Алим-бея, и стыд за Андрона и боль за него, а главное — мучительная путаница в мозгу от стыка различных взглядов на жизнь…
— Хорошо! — сухо сказал Володя.— Помогу тебе еще раз. Хотя не знаю, зачем я должен это делать?
Андрон вернулся и стал жить в бане. Шокарев списал со шхуны всех ее матросов, и прежде всего, конечно, шкипера. На другую работу никто Андрона не принимал. Время от времени он выезжал на шаланде ставить «кармахан», однако ноябрь поднимал крутую волну, и приходилось неделями сидеть дома. О постройке новой каменной хаты нечего было и думать. Ракушечник, завезенный гимназистами, грудой лежал на берегу без всякой надежды на лучшие времена. Теперь бредихинское пятно на булатовской нарядной даче выглядело просто нестерпимой нищетой, отпугивающей приезжих. Предводитель дворянства решил в сотый раз начать переговоры с Бредихиными. Вызвать деда, а уж тем более Андрона, он опасался: тут можно было нарваться на хамство. Леська — пискун. Что с ним разговаривать? Пришлось послать за бабушкой.
Когда старуха робко вошла в кабинет предводителя, Алим-бей лежал на диване: дедушкина соль все еще давала о себе знать. Розия сидела за отцовским столом и раскладывала наполеоновский пасьянс. Бабушку никто не замечал.
— Тут меня вызывали…— тихо сказала бабушка.
— А? Да, да… Па-апа! — закричала Розия.— К тебе Авдотья пришла.
Сеид-бей вошел в комнату и уставился на Бредихину.
— Вот що, Явдоха! О цея твоя баня, та ще с каменюками, для меня вже совсем нэ того…— начал он на ужасном украинском языке (Сеид-бей считал, что по-русски надо говорить только с интеллигенцией, а с простонародьем «по-малороссийски»).
— Каменюки… Что каменюки? — заорал Алим-бей.— В твоей бане живет государственный преступник. Поняла? Чтоб завтра же его тут не было. Поняла? Ступай!