Вечером второго дня Александр, оказавшись рядом с Катериной за ужином, напомнил ей о стихах; они ушли в библиотеку и Пушкин на память читал строфы из «Вольности», извиняясь за неумелый слог.
— А эпиграммы? — с живым любопытством спросила Катерина.
Прочёл наиболее пристойные.
— Слава Богу, Саша, — сказала Раевская, отсмеявшись. — Вы не поверите, я… — в её голосе снова стал пробиваться смех, — я на минуту подумала, что вы нарочно были отправлены сюда следить… Нет, вы не злитесь, пусть мои слова будут вам похвалой… Сначала этот пожар в Тамани, о котором вы с братом отказываетесь говорить, потом какие-то разбойники в Крыму, и снова всё очень неясно, потом ещё эта лёгкость, с которой вы принимаете обязанности следователя… И вы очень умны, Саша, и женщины вас любят, а теперь вот вы сдружились с Орловым и Якушкиным, которые, говорят, не так просты… Хотя тут я не могу судить. Но, Саша, вы так удачно могли бы быть тайным агентом, что если бы не ваши стихи, я бы решила, что ваша ссылка выдумана для отвода глаз.
— А это не мои стихи, — глядя в лицо Катерине и не моргая, ответил Александр. — Мне их всем участком составляли, то-то порадовались наши жандармы.
Катерина Николаевна снова засмеялась, и Пушкин выдохнул: пронесло.
— Ну, Саша, вы не обиделись? Я очень горда нашей дружбою.
Пушкин молчал, с глуповатым выражением уставясь на книжные полки.
Любовь к Кате возникла в его душе сама собою и требовала такого же естественного выражения. Он часто признавался в любви, и обычно этого бывало довольно, но Катя смотрела на Пушкина слишком серьёзно; она видела в нём друга, и признание лишь оттолкнуло бы её. Буду ждать, — решил Александр, — и откроюсь только после того, как мы достаточно сблизимся. Стало по-детски радостно: предстояло мечтать, угадывать потаённые смыслы в её движениях взглядах, заранее планировать собственные слова — всё ради будущего, в котором Пушкин не сомневался. Он умел добиваться женщин, и всякое усилие на пути к победе было подобно разрыванию бечёвки и обёрточной бумаги на уже полученном подарке.
Беспокоил, правда, один вопрос.
— Вы сказали «не так просты», что это значит?
Катерина замялась.
— Я… просто Михаил Фёдорович с друзьями говорил об одной политике… И держится в стороне, и вообще… Нет, я не знаю, это были случайные слова.
«Когда Нессельроде сдохнет, — подумалось, — надо будет предложить Кате его место; работать станет куда приятнее».
Кончался декабрь, простились друзья, разъехались гости, поместье пустело, хрустальной крупой залепило окно, кончался декабрь, и с ним заодно всё прошлое, так же дойдя до предела, катилось, как санки, по горке скользя, — куда-то под горку, где прожитый год — поверженный царь — на сугробах ворочался, пуская на смену другого царя, чтоб тот до конца своего декабря познал свой триумф и своё одиночество; пуржило, кончался декабрь и вот — закончился; дома открыли Нюи, играли мазурку, плясали без устали, поутру с порога заносы мели, покончив с Нюи, открывали Шабли, а женщины пели романсы французские и шили, и всем обещали любви; январь начался, за окном дворовые куда-то по нуждам хозяйским плелись, один всё твердил о похлёбке на ужин, скорее бы, мол, а второй был простужен, шатался и, кашляя, сплёвывал слизь; в сарае белели гусиные выи, и лапы краснели, и пахло пером, которое вскоре очистят и выварят, горячее — только с песка — принесут бумаге, ножу и чернилам на суд: всю ночь им скрипеть, пока свечка не выгорит, а в тёмном сосуде не кончится ром; по комнате вился табачный туман, внизу ещё слышались звуки рояля, а ближе к рассвету приснились глаза любимой; проснулся — январь начался, дул ветер, внизу ещё что-то играли, бродила метель по окрестным полям; спустился, любимая что-то сестре читала, как давеча, вслух, а повсюду была новизна, и белела посуда, и даже ножи становились острей; берёзы, качаясь в замёрзшем окне, рябили в снегу, как столбы верстовые, январь начинался, всё было впервые, шампанское пенилось, и как во сне почудилось: жизнь хороша несравненно, любая, хоть плена в ней хватит, хоть тлена, любая, бросающая на колена, пусть будет она холодна и надменна, но стоит влюбиться в неё непременно, в такую, рождающуюся из пены на смену ушедшей, которая не.