Здесь не хватает того, что по-английски называется «loose canons», «взбесившихся пушек», которые могут сорваться и покрушить всю иерархию, такое, что называется, конструктивное разрушение. Но именно «не хватает», не то чтобы идеал – это когда все орудуют огромными красными карандашами и не дают прохода ни одному писателю. Всё время громить – тоже амплуа, «hatchet job», и тоже однообразное. Главное – это быть непредсказуемым. Вести себя, как Поклонская, вот тогда будет интересно всем.
Ещё меня крайне раздражает всеобщая одержимость литкритиков «западным эталоном» – бесконечные эти гимны в жанре «о, барин приехал из Парижа», новый гений из Нью-Йорка, ни в коем случае нельзя пропускать. Это всё выглядело уместным в конце 90-х, когда русскую литературу просто не издавали почти, я помню, как мне трудно было для «Афиши» найти русскую книжку. Но сейчас-то, когда выбор есть, чего опять всеми этими американскими объедками...
– Когда берёте в руки новую книгу уже известного автора – что испытываете? Ожидание чего-то удивительного или боязнь разочарования?
– Я всё-таки в последние годы читаю книги про Гражданскую войну, про генезис партии эсеров и про неортодоксальный большевизм, всё такое, так что у меня меньше возможностей испытать сильное чувство. На меня – если вас интересует сугубо моя личная непубличная практика чтения – действуют странным образом книги А.Т. Фоменко, вот там абсолютно непредсказуемые вещи могут быть – деконструкция «Гамлета», «Дон-Кихота», «Гильгамеша», не угадаешь. Но это моё приватное безумие, я не транслирую его никому. А вообще у меня смазаны чувства, потому что я знаю, что есть люди, которые заведомо не могут написать вообще ничего «плохого», – Юзефович, Жолковский, Лимонов; а есть авторы, от которых меня тошнит, я слишком много их читал, вроде Акунина или Сорокина; а есть тексты, на которых я вырос – вроде пелевинских, и Пелевин мне, наверное, никогда уже не надоест, даже если он будет повторяться, у меня химические реакции на него заточены. Он уже из другого класса, я даже его новые книжки как будто перечитываю, это как читать Пушкина, Гоголя, Носова, Ленина, Чернышевского, Маяковского, Достоевского, Некрасова, Проханова. Я понимаю, насколько это разные авторы, но меня прёт от них всех.
– Что для вас означает понятие патриотизма?
– Так отвечу: я тут как-то ехал-ехал на машине по городу и заехал на «кирпич» – неявный, он висел, но мне казалось, что он не относится к тому проезду, и я рискнул туда повернуть, хотя видел, что там стоит гаишник. И конечно, он выходит с палочкой – таки нельзя было туда, и нам обоим понятно, что это значит: крупный штраф и лишение прав на полгода. Но я ему объясняю свою логику – что плохо знак поставлен, непонятно, и поэтому я, видя его, принял решение ехать. И он это понимает и даже соглашается. Но он государственный человек и не может меня просто так отпустить, но знает, что я виноват формально, но не по справедливости. И тогда он таки выписывает мне штраф, но указывает в постановлении, что я был ПЕШЕХОД, переходил дорогу в неустановленном месте, за что и обязан заплатить некий небольшой штраф. И совершенно очевидно, что у нас с ним есть общие представления о справедливости – настолько существенные, что он готов пойти на нарушение формального закона и, более того, совершить совсем уж магическую трансформацию – превратить автомобиль в пешехода. Это к тому, что такое для меня патриотизм: когда испытываешь чувство удовольствия и благодарности к стране, где люди чувствуют расположение друг к другу просто от принадлежности к общности: такое ведь не объяснишь иностранцу, потому что для него ситуация – чистый абсурд, так не должно быть, нельзя превращать автомобиль в пешехода по ситуации. Мы с гаишником знали, что в такой ситуации справедливость важнее соблюдения формального закона; а иностранец – этого не знает и не узнает никогда. То есть вот патриотизм – это когда тебя прёт о того, что ты здесь – и нигде больше в мире – свой, ты знаешь и закон, и неписаные правила и знаешь, что другие их знают, и поэтому здесь не надо, перефразируя Ленина, бояться человека с ружьём.