Жданов же вспоминает: « Ночью сентябрьской птицы кричали, Над виноградниками шурша… » Я был в Барнауле. Почему эти строки стали гудеть неотвязно в то утро, не знаю. Позвонил в Москву. Просто так. И вдруг весть: Женя умер. Похороны завтра. Чувствую, мне не успеть. Ну что ж, думаю, может, простит: разве для скорби бывают расстояния». Так говорят друзья, а каких же нелепиц наплетут те, кто уже сегодня – даже в лучах его лунного света – греется, отсвечивается, пристраивается туда (хотя это ли не есть признак истинного таланта, излучающего солнечный, лунный ли свет?).
Казалось бы, должно быть много диалогов, но их мало, то ли забывались наутро с похмелья, то ли эккерманы тоже (и справедливо!) считали себя Гёте. А он – если и говорит, то говорит – стихами… А как иначе должен говорить Поэт?.. В сущности, поэт всегда одинок. Даже такой общительный человек, как Пушкин – страшно одинок…
В профессиональных кругах Блажеевский, безусловно, считался непризнанным поэтом с ореолом гениальности. Что подтверждалось и изданием его стихов: так, Ю. Кувалдин издал последнюю прижизненную книгу поэта с трагически-символическим названием «Лицом к погоне», и он же вспоминал Блажеевского, «с которым мы выпили не один литр водки. Женя всегда отдавал предпочтение водке. И я его поддерживал. Пили мы обычно гранёными стаканами в подворотне где-нибудь в Большом Козихинском или в Последнем переулке. И не закусывали. Шли по тротуару и пели блатные песни…». Примерно в таких же мизансценах многие воспоминатели рисуют и Юрия Кузнецова, и Николая Дмитриева, увы, не проживших до конца все акты написанной для них драмы в Книге Судеб!..
В самом известном своём стихотворении-сонете «Магистрал» («По дороге в Загорск»), ставшем знаменитым романсом, ушедшем в народную, фольклорную память, затмившем другие прекрасные стихи поэта, Блажеевский, подобно Высоцкому в «Конях привередливых», словно за каждого из нас, грешных, поднимается до самой высокой покаянной ноты:
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время –
Не кафтан и судьбы никому не дано перешить,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,
Коли осень для бедного сердца плохая опора...
И слова из романса: «Мне некуда больше спешить...»
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофёра.
Как всякий русский поэт, Блажеевский вряд ли возможен в условиях благостной умиротворённости. В какой-нибудь безмятежно-сытой Швейцарии он не написал бы ни строчки, или, вернее сказать, ни одной сильной строчки. Ему по-лермонтовски было ясно, что лишь «ценою муки, ценой мучительных забот, он покупает неба звуки…» Но если у Лермонтова эти муки вселенские, общечеловеческие, пророчески-библейские, то у Блажеевского – укоренённо-земные, ибо даже в момент приближения к метафизической грани, он по-бунински беспощадно видит реалистичные «петлистые уши шофёра», который то ли ангел, то ли «сержант Шалаев» из армейского цикла (предтечи поляковских «Ста дней до приказа»), то ли Кувалдин, то ли Харон…