Довольная приключением, хохоча, я стащила с себя юбку. Марлёвка упала на хвою, и я шагнула из её мятого круга сначала одной ногой, потом другой. Осталась в белых девчоночьих трусах, тоже далеко не новых и смешно растянутых сзади, с рисунком — то ли в цветочек, то ли с вишенками.
Из длинной юбки получился замечательный мешок, и в него вместилась почти вся наша добыча. Идти до дома в трусах я наотрез отказалась, и мы решили оставить меня в лесу охранять грибное место. Побродив вокруг и насобирав ещё несколько горстей молочных маслят, я потеряла кусок заколки, который уже сделался для меня важным инструментом грибника. Срезать твёрдые ножки стало нечем, и я, отыскав более-менее сухое место в траве, решила отдохнуть и легла на живот.
Лежать оказалось неудобно: майка и трусы намокли, к ногам прилипла колючая хвоя, а в ребро впечатался твёрдый кулачок сморщенной шишки. Шишку я вытащила и отбросила, потом повернулась на спину и, кое-как устроившись, закинула руки за голову.
Прохлада и сырость растворялись, земля уже начинала дышать паром, и можно было пока не бояться муравьёв и комаров, потому что все они ещё прятались, напуганные недавней грозой. На листе земляники, покрытом чуть видимым пухом, на самых кончиках тонюсеньких волосков, лежали капли воды, и было интересно наблюдать, как они высыхают. Слышалось жужжание первых осмелевших насекомых, а сверху, оттуда, куда уходили, медленно качаясь, широкие конусы сосновых стволов, раздавался однообразный посвист и щёлканье. Птица повторяла заученную фразу сотый и тысячный раз, ни на полтона не ошибившись, и я, посредственная пианистка с четырёхлетним стажем, испытывала к этой птице вполне братское сострадание.
С дороги послышались чьи-то голоса, они то приближались, то удалялись, и почему-то среди них мне почуялся голос дедушки. Я подскочила от неожиданности, но бежать к людям побоялась. Дедушкин голос оказался обманом — издалека я увидела чужие силуэты. По лесу бродили незнакомые люди и говорили о своих, ненужных мне делах. Мне почему-то вдруг стало стыдно за свои тонкие ноги и старые растянутые трусы с детским рисунком. Я на какой-то миг ощутила себя насекомым и, услышав внутри живота холодную барабанную дробь, нырнула в ближайший овражек, где и затаилась, почти не дыша. Люди прошли мимо, не заметив меня или не заинтересовавшись мной.
Всё снова стихло, но уже ни мохнатые жужелицы, ни гигантский моховик, который, словно волшебный колобок, сам прикатился ко мне под ноги, ни птица-зубрилка — ничто меня не утешало. Лес вокруг вдруг развернулся как чёрный веер и в одно мгновение стал огромным и чужим. Я не могла избавиться от чувства, что на меня кто-то смотрит, на мою мокрую одежду, которую и одеждой-то нельзя было назвать, на коленки в синяках, на глупые нескладные движения. Я села на сосновый корень, натянув майку до пяток. В овражке я увидела брошенную кем-то консервную банку и цветную полиэтиленовую обёртку от шоколадки, которая стоила половину маминой зарплаты. Я долго смотрела на них, не отрываясь.