Маргариты Сергеевны дома не оказалось, но он твердо решил, не повидавшись с ней, домой не возвращаться, и застал ее на третий или четвертый раз уже изрядно захмелевшим. Они не виделись со дня похорон, и в первую минуту Сараев был поражен ее миниатюрностью. За порог она его не пустила, и до фотографий, за которыми он явился, дело так и не дошло. Сначала он бодро сообщил, что часто ее вспоминает, и предложил иногда встречаться. А потом попросил вспомнить, что говорила о нем ее дочь. Ведь что-то же она о нем говорила. Теща стояла перед ним в полумраке лестничной площадки, вскинув голову, гадливо морща губы в ярко-алой помаде, и как будто упивалась отвращением к нему, запасалась им впрок. В ответ на просьбу она радостно улыбнулась и покачала головой. «Ничего, – она сложила в кольцо большой и указательный пальцы, – ноль!» Сараеву страсть как захотелось ухватить ее за дряблое горло под вздернутым подбородком, втолкнуть в квартиру, припереть к стене и, дыша в напудренное лицо перегаром, заставить вспомнить. А если и в самом деле вспомнить нечего, так придумать. С мстительной веселостью он проговорил: «А вы ведь тоже любите выпить, да? Я же вижу! Любите это дело? Так давайте вместе выпьем! Нам есть кого помянуть». «Иди, проспись, мразь», – сказала она и, шагнув назад, закрыла дверь. Жаль-жаль-жаль! Самое ведь время было бы напомнить этой напудренной суке с чего, с какой чепухи начался разлад между ними: он всего лишь не догадался пригласить ее на эпизодическую роль учительницы в свой фильм. Который к тому же не стал снимать. Сараев стукнул кулаком в глазок на крестовине и вышел на улицу. Алкоголь больше не брал, с каждой следующей рюмкой становилось только хуже. В конце концов им овладело глухое остервенение. Идти домой не хотелось, видеть никого не хотелось, и Сараев бесцельно шлялся по так и не ставшему за все эти годы ему ни родным, ни даже хоть сколько-нибудь близким городу – душному, тесному и, как бы не хорохорился, убийственно унылому. Всё вокруг было словно затянуто и проедено тончайшей пылью, и, казалось, ничего уже нельзя было поделать с этим ни на что не годным пространством, – разве что покинуть его и вычеркнуть из памяти, забыть, забыть, забыть. Сараев чувствовал: приближалось что-то скверное. Что-то похожее на то, что с ним приключилось в первую зиму его одиночества на пустынной ночной улице. Тогда, упав на четвереньки, обдирая в кровь лицо ледяной коркой, он сунулся головой в сугроб, чтобы криком выпустить из себя овладевшее им отчаяние. Сараев испугался, что и теперешний приступ тоски может толкнуть его на какое-то безрассудство. Ударной дозой спиртного он все-таки освободился от этого неизвестно чем грозившего ему наваждения и решительно зашагал вниз. К морю! На Дерибасовской ему встретились одна за другой сестры Дерюгины – старшая пробежала, шурша букетами, возле городского сада, а пьяная Наташа плясала под музыку из ближайшего кафе посреди мостовой на углу Екатерининской.