Современная польская повесть: 70-е годы (Билинский, Кавалец) - страница 23

После хмурых и дождливых дней вернулась осень со своими буйными красками. Дни были короткие, но напоенные солнцем, оно грело в полдень, как в середине лета. Золотая и красная листва, расцветившая город, перемешивалась с сочной, почти весенней зеленью. И какая свежесть воздуха! Дымка, которая с рассветом окутывала город, быстро исчезала. — Что за дивная осень! — сетовала приезжая дама в ресторане гостиницы. — Надо было взять с собой летние туалеты… — За час до установленного срока он велел подать пролетку и направился в монастырь. За железнодорожным мостом, слева, виднелось двухэтажное здание больницы. Узкие высокие окна придавали ему вид часовни. Он обратил внимание, что к больнице подъехала пролетка. На тротуаре тотчас собралась группка зевак. Из пролетки вынесли девушку. Длинное пепельного цвета платье свисало до земли. Бросилась в глаза толстая рыжая коса. Среди мужчин, несших больную, он разглядел доктора. Собираясь ему поклониться, он приподнялся и даже сиял шляпу, но, поглощенный своим занятием, доктор не взглянул в его сторону. Он опустился на подушки сиденья и закурил. Было очень рано. Еще не все магазины были открыты… За площадью, где торчала нескладная зеленая церквушка, пролетка обогнала большую группу гимназистов. Они шли парами с тощим воспитателем во главе, облаченным в длинное, по-видимому зимнее, пальто. Мальчики громко разговаривали друг с другом, не обращая на него никакого внимания. Один даже вызывающе свистнул вслед проходившей мимо женщине. Он хотел было остановиться и как следует отчитать мальчишку, но в последний момент раздумал. Решил ничем себя не волновать. Парк остался позади. Пролетка затряслась по булыжникам узкой улочки, выходившей к тому месту ограды, где парк обрывался напротив монастырской стены. Народ толпился только у ларей, где бойко шла торговля. Паломников не было. Может, монахи предупредили, что сегодня никого не впустят в монастырь? Он вышел из пролетки. Направляясь к главным воротам, пересек небольшую, затейливо вымощенную площадь. Из черных камней, будто из мозаики, здесь был выложен большой герб ордена: высокая пальма и на ее вершине крупная птица с караваем хлеба в клюве. Ворота были закрыты. Тем не менее при его появлении из окошечка высунулся дежурный монах в белой рясе. Спросил, чего он желает. Он представился. Монах повернул ключ, впустил его внутрь. — Не знаю, господин следователь — пробормотал он — как мне быть. Мы ждем гостей из курии. Должен прибыть представитель. — Вам нет необходимости провожать меня — сказал он с улыбкой. — Как-нибудь и сам дойду. — Монах поспешно согласился. Накануне в его кабинет явился священнослужитель высокого сана с просьбой разрешить здешнему епископу — следовательно, тому, кому подчиняется монастырь, — выслать своего представителя в день осмотра места преступления. Он принял посланца очень любезно. Выразил, разумеется, согласие, предупредив, однако, чтоб тот не вмешивался в следствие. Может быть наблюдателем. Ксендз заверил его, что только это и имелось в виду. Все это время духовные власти проявляли большую выдержку, и потому не было смысла обострять отношения. Председатель был, кажется, доволен этим решением и ломался больше по привычке. Был, конечно, раздосадован, что с такой просьбой не обратились лично к нему. С посланцем епископа он затеял разговор на тему сложной процедуры церковного суда. Осведомился, будет ли вынесено решение по делу Сикста и когда надлежит ожидать приговора. Выяснилось, что у духовенства все не так-то просто. Начались споры, возникла проблема компетенции. Монастырь подчинен кому-то в Риме. — Такова — пояснил ксендз — структура ордена. Власть епископа распространяется лишь на ксендзов, которые не являются монахами. Сферы власти должны быть разделены. — В конце разговора посланец епископа подчеркнул, что соответствующие инстанции давно занимаются этим делом и что решение светского суда ни в коей мере не повлияет на действия духовных властей. Тогда он выразил удивление, что так быстро решен вопрос вины. — А разве — и ксендз развел руками — существуют какие-либо сомнения, господин следователь? — Нет, нет — поспешил он с ответом. — Мы уточняем только детали. — Он миновал внутренний двор, где по левой стороне громоздились хозяйственные постройки. Здесь сообщник Сикста прятал украденные сокровища. Он глянул вверх. Большая стая вспугнутых грачей носилась вокруг башни, шпиль которой пронзал бегущие высоко облака. Он посмотрел назад. Справа был вход на монастырские стены. Ворота закрыты. Именно здесь Сикст ожидал незнакомку. И в нескольких шагах отсюда, у стены, где под открытым небом были расставлены деревянные исповедальни, слушал ее исповедь. Он подумал с досадой: не будь в тот день хорошей погоды — и не мог вспомнить, говорил ли Сикст о погоде, — странствующая грешница могла остановиться у другой исповедальни и попасть к другому исповеднику, и тогда не было бы дела, приведшего его сюда издалека, а судьбы людей, вовлеченных в эту драму, сложились бы по-иному. Ему не пришлось бы слышать дьявольского стрекотания птиц, вьющихся между стенами. Его раздражала роль случая в судьбе людей. Ничто ни от чего не зависит, ничто нельзя логически упорядочить. Может, случай — думал он с растущим раздражением — не менее важен, чем характер? Еще бы! — захотелось крикнуть ему, хотя во дворе никого не было. Эту женщину, едва она вышла из вокзала, мог переехать экипаж, а на Сикста, спешившего к исповедальне, мог рухнуть обломок стены, оборвав жизнь солидного, но, пожалуй, не слишком целомудренного служителя культа. Такие вопросы появляются от интеллектуального истощения, от надломленности разума. Фантазия пытается подменить логически обоснованный случай… В вестибюле он столкнулся с поджидавшим настоятелем. У него уже была возможность с ним познакомиться. Он допрашивал его. Поздоровались. Он сказал, что приехал раньше других, поскольку хочет уточнить кое-какие детали, пока не явились остальные. Попросил, чтоб его проводили в келью Сикста. Настоятель осведомился, должен ли он его сопровождать или это может сделать кто-нибудь из монахов. Разумеется, все они ждали представителя курии, он ответил, что ему никто не требуется. К келье на первом этаже повел его, минуя вход в собор, худой старец с лицом аскета, позаимствованным, казалось, с итальянских полотен. — Это величайшее поругание — сказал монах — какое познала наша святыня в своей истории, господин следователь… — Встречные монахи опускали, завидя их, голову, словно их тоже сжигало пламя стыда. — Ничто не смоет этого позора — продолжал старик — кроме покаяния. — Он осведомился, какое тот носит после пострига имя. — Якуб — ответил монах. Он слышал об этом человеке. Однажды Сикст, разоткровенничавшись, рассказал о нескольких старцах, которые — как он утверждал — по причине тягостной для них самих гордыни держались особняком, призывая всем своим поведением к святости и воздержанию, раздражая всю остальную братию своей неуемной суровостью. Одним из этих старцев и был отец Якуб. Он распахнул пред ним дверь в келью. Окно выходило на север. Как это было уже отмечено в первых полицейских протоколах, келья после исчезновения Сикста была тщательно прибрана. Унесли все. Уничтожили, разумеется — об этом можно было догадаться, — все следы крови. Сикст утверждал впоследствии, что сам старательно вымыл келью, а потом под его надзором Леон повторил это с таким тщанием, что ни о каких следах не могло быть и речи. Важное обстоятельство, свидетельствующее о попытке скрыть преступление. Белые стены. Простая железная кровать с чистой постелью. Огромное распятие. Скамеечка для коленопреклонения. Небольшой стол и два стула. Печка. Полка для книг. Пустая. — Что же, выходит, этот человек — спросил он замершего на пороге монаха — никогда не читал книжек? — Не знаю! — ответил тот. — Это был сатана… — Послушайте, святой отец, я думаю, вы не правы. — Да простятся мне эти слова — торопливо ответил монах. — В самом деле, сатана может порой войти в человека, однако сам никогда человеком не становится. Это так. Не знаю, господин следователь, читал ли он, и если читал, то что именно. Обычно мы читаем в библиотеке, но Сикст появлялся там редко. — Он подошел к стене. Здесь был тайник. Сикст рассказывал, что все монахи — любопытно, касалось ли это и святых старцев — держат в таких тайниках наливку. Одни считали, что это хорошее лекарство, другие грелись наливкой, пока не топили печи, а осенние холода уже наступили. Тайник был пуст. — Что же Сикст — осведомился он у Якуба — мог там хранить? То, что привело его в бездну греха — выпалил не размышляя старец. Но ведь Сикст не был пьяницей. — Уж лучше был бы. — И старец потупил голову, и когда вновь взглянул на него, то увидел навернувшиеся на глаза слезы. — Однажды Сикст сказал, что нашему ордену необходимы люди с противоположными характерами. Не знал я тогда, что под этим он подразумевает. — А что, позвольте спросить, вы на это ответили? — он уселся на стул и посмотрел на стоящего на пороге старца. — Что нашему ордену необходимы люди, которые помнят о молитве… — Судя по всему, этот человек избегал Сикста. Так оно, несомненно, и было. — Уже в ту пору — спросил он с улыбкой — вы предугадывали характер Сикста? — Почему вы спрашиваете меня об этом, господин следователь? — удивился монах. — Вы учили его, как я слышал, о потребности молитвы. — Это не было поучением — возразил Якуб. — Я беседовал с ним, зная, что у меня больше опыта. Я старый человек. Не думал, что доживу до такого позора… — Он поднялся, еще раз окинул взглядом келью. — Он тоже не думал, что его уделом будет позор. — Кто? — не понял монах. — Сикст. Можете мне поверить. — Что же, выходит — заинтересовался старик — он говорит с вами о позоре? — Уверяю вас, он говорит об этом при каждой нашей встрече. Он ведет себя, как грешник, осознавший свою вину… — Он подумал, не вспомнить ли еще раз о потребности молитвы. Пусть это даже прозвучит как поучение. Но сдержался. Жаль стало старика. Тот стоял, сгорбленный, руки висели как плети. — Все — сказал он, вставая — можно идти в библиотеку. — Это был зал с широкими окнами, выходившими в обширный монастырский сад, сияющий позолотой и зеленью листвы. Его поразили стоявшие вдоль стен шкафы из темного дерева, заставленные книгами одинакового формата. Впоследствии оказалось, что это всего лишь футляры, куда вложены старинные латинские книги. На каждом футляре золотым тиснением было выведено название. Все это, пояснил сопровождавший его по-прежнему Якуб, было делом одного, давно уже почившего брата, который отдал библиотеке всю свою жизнь. — Блестящее доказательство трудолюбия! — пробормотал он. Монах кивнул в подтверждение. За огромным пустым столом — здесь наверняка сходилась братия для важных собраний — сидело двое монахов, погруженных в чтение. И он подумал, что среди царящей здесь ничем не нарушаемой тишины можно и в самом деле провести жизнь, ожидая встречи с господом, существующим как бы в ином измерении, во времени, которое здесь внезапно остановилось, рассеянное в брызгах солнечного света. Но это, к сожалению, иллюзия. Нет иных измерений. Существует лишь время, определяемое движением часовой стрелки. — Множество раз в детстве — сказал он Якубу, который подошел к нему с огромным пергаментом в руке, намереваясь его показать — посещал я православные монастыри. Бабушка моя была богомолкой. Думаю, эти путешествия отвратили меня от дальнейших посещений. То были совсем иные монастыри. — Что вы имеете в виду, господин следователь? — не удержался Якуб. — Там царил совсем иной дух — пояснил он. — Простите меня — улыбнулся он изумленному старику — но выразить это точней мне не удастся. Наша религия сумрачней, но вместе с тем в ней кроется больше радости… — Вы в этом уверены? — И монах разложил на столе пергамент. — Так мне кажется. А здесь все доведено до крайности. Чистота и грязь. Спасение и грех. — Вы думаете, такое разделение не отражает правды о мире, в котором мы живем? — спросил монах. — Этого я не утверждаю — ответил он, жалея уже, что ввязывается в спор. — Но жизнь, мне сдается, не терпит однозначности. Мы не ангелы, но мы и не дьяволы. В православных монастырях ощутимо присутствие и тех и других… — Он хотел еще добавить, что здесь в обители стоит неуловимый запах святой воды. А ему приходят на память темные, чуть озаренные тусклыми лампадками кельи, где пребывают старцы, их лица едва видны, глаза ярко пылают. Они дают благословение, шепчут что-то посетителям. Или же просто молчат. Стоит густой запах свеч и ладана. Выйдя оттуда, человек с радостью вступает во двор, ощущая свежесть воздуха. В такой полумрак — думал он — легче прийти с больной душой. Открыть сердце другому человеку. Легче, главное, уверовать в существование того, в чью честь воздвигнуты все эти обители, святыни и скиты. И было там еще одно, чего здесь не встретишь. Идя мрачными переходами, минуя приоткрытые двери келий, часто можно было услышать громкий, откровенно громкий смех. Рядом с медитацией этот смех казался чем-то естественным. — У вас также — добавил он — иная музыка. В ней выражен страх перед господом. Меньше в ней тоски, больше страха. — Я слышал — прервал его монах — вы утратили веру, господин следователь. — Да — подтвердил он. — Но все эти различия способны улавливать не одни только верующие… — Итак, о нем уже слышали. Вероятно, он был той особой, о которой частенько говорили в монастыре. — Некоторые вещи — заметил, помолчав, старик — трудно понять. Вот вы сказали, что мы больше боимся бога, если только я вас правильно понял… — Да — согласился он. — Это не раз подтверждалось моими наблюдениями. — Монах улыбнулся. — Вероятно, поэтому — и он разгладил пергамент — у нас больше возможности уцелеть в мире, где хозяйничает сатана… — Опять сатана! — невольно пришло в голову. Не лики ангелов и святых, а облик дьявола уродует духовный мир этих людей, деформирует их воображение. В библиотеке появился настоятель в обществе высокого видного мужчины в черной сутане. Погруженные в чтение монахи встали. По едва заметному кивку настоятеля вышли из зала. Посланец из епископского дворца, которого ожидали с неменьшим нетерпением, чем судейских чиновников, оказался канцлером курии. Он поздоровался. Высокомерный и уверенный в себе человек. — Надеюсь, господин следователь — заявил он едва ли не с порога — вы не задержитесь здесь чересчур долго. Нам не хотелось бы нарушать установленный уставом порядок. — Можете быть спокойны — ответил он с иронией — мы пробудем здесь ровно столько, сколько нам надо. — Понимаю — буркнул тот в ответ — уверен, однако, что здесь, как и всюду, можно не увлекаться мелочами… — Это не должно быть предметом нашего разговора — отрезал он. — Настоятель уловил нотку неприязни в возникшей полемике. — Мы рассчитываем — вмешался поспешно — на вашу снисходительность, господин следователь. Разумеется, мы готовы оказывать всяческое содействие. — Он взглянул на часы. — Остальные должны уже прибыть. Он опасался, как бы к воротам не сбежалась толпа зевак. Правда, час осмотра держали в секрете, да и монахам, надо полагать, не хотелось распространяться о предстоящем посещении. Были приняты меры предосторожности. Наконец с получасовым опозданием, в установленной очередности, стали прибывать пролетки. Сикстом занялся один из местных чиновников. Ему предстояло записывать ответы на вопросы, которые были заготовлены заранее. Сикста привезли в пролетке с поднятым верхом в сопровождении полицейских в штатском. В келье, куда его ввели, держался спокойно. Пересказал свой бурный разговор с убитым. Впрочем, это ничем не отличалось от того, что было сказано на следствии. Указал место, где началась схватка и где его противник упал. Показания полностью совпадали с тем описанием событий, которое было представлено ранее. Собравшиеся в коридоре монахи — разумеется лишь те, кого пригласили, — в первый момент его не узнали. Он шел, расправив плечи, в сером костюме, который был ему чуть великоват. Среди этой группы он был похож скорее на статиста, чем на главного актера этого представления. Он старался не смотреть в глаза собравшимся. Но иногда его черный горящий взгляд встречался с чьим-либо взглядом, и тогда смотревший отводил глаза в сторону. Воспользовавшись небольшим замешательством, возникшим вначале, он подошел к Сиксту. — Не слишком ли вы утомлены, чтоб отвечать на наши вопросы? — Нет, господин следователь — ответил тот. — Хочу, чтоб это осталось позади. — Принесли манекен, имитирующий убитого. Из положения тела после удара следовало, что человек, падая на пол, должен был стукнуться головой о выступ подоконника. Вскрытие этого не подтвердило. Сикст не смог объяснить противоречия. Выходя из кельи, он огляделся по сторонам, точно в последнюю минуту припомнил вдруг какую-то подробность. — Ну, что еще? — он коснулся его плеча. Тот вздрогнул. — Нет, ничего — ответил. — Удивляюсь — докончил он шепотом — как это я мог прожить здесь столько лет… — Ему показалось, что он ослышался. Попросил повторить, но Сикст лишь поморщился и махнул рукой. — Мне нечего добавить — сказал. — Это все? — По дороге к хозяйственным постройкам, где Сикст в день убийства встречался со своим сообщником — келья Леона была расположена этажом выше, — арестованный воспользовался суматохой и приблизился к окну. Тотчас подскочил приставленный к нему полицейский. — Не волнуйся! — сказал ему Сикст. — Отсюда не убежишь. Вечером из этого окна видно, как садится солнце… — Ассистенты, принимавшие участие в следственном эксперименте, внесли большой ящик, соответствующий тому дивану, куда засунули труп. Сикст попятился. Из всего увиденного этот пустой ящик произвел на него, должно быть, самое сильное впечатление. Пока ящик устанавливали в коридоре, он наблюдал за происходящим неподвижным, стынущим взглядом. Были сомнения в том, что преступники воспользовались именно этими дверями. Они соединяли жилую часть монастыря с хозяйственным двором. Если бы показания, сделанные по этому поводу, не соответствовали действительности, пришлось бы принять совершенно неправдоподобную версию, что труп был вынесен через главный вход. По словам Сикста, диван пронесли вечером именно через эту дверь в конюшню. Прибывшая на следующий день пролетка подъехала к хозяйственному двору. Произошло это рано утром, и никто из монахов — уверял не раз Сикст в самой категорической форме — не мог ничего увидеть. Это было время утренних молитв, а работа в расположенных поблизости мастерских начиналась лишь спустя час. Все с напряжением следили, как ящик с трудом пролезает в дверь. В первую минуту показалось, что он застрянет. Но только в первую минуту. На лице настоятеля, который очутился рядом с ним, появилось успокоение. Он видел, как тот наклонился к кому-то в черной сутане — этот человек стоял поблизости, опираясь о стену, — и прошептал что-то на ухо. Догадок можно было не строить: если бы ящик застрял в дверях, следствие пошло бы по иному пути, суля еще большие неприятности для монастыря. Возникло бы подозрение, что в дело впутаны другие, не выявленные пока лица. Во дворе ему бросились в глаза вертевшиеся повсюду полицейские агенты. Председатель был с самого начала в монастыре, но они еще не успели поговорить. — Ну что, довольны, Иван Федорович? — Председатель угостил его папиросой. — Редкостное, должен вам заметить, представление. Надеюсь, вы обратили внимание на святых отцов. На каждого из нас они смотрели, как на чудище. О Сиксте не говорю. Ничего удивительного, он один из них… — Господин председатель — сказал он с улыбкой — а ведь можно считать, что он теперь примкнул к нам. — Ну, мой дорогой — поморщился председатель — мне такого родства не надо. Не забывайте, нас разделяет нечто большее, чем литургическая традиция. — Он глянул на высокую серую башню. — Не подумайте, что мои взгляды на веру так уж сильно расходятся со взглядами здешних монахов. В конце концов, мы все христиане. Они римская ветвь того же самого древа. Но сегодня я очень этим доволен. — Он наблюдал, как Сикста, надев на него наручники, сажали в пролетку. — Все было как надо, Иван Федорович — продолжал председатель. — Можно прощаться с хозяевами. — И он обнажил в улыбке желтые зубы. — Прошу в мой автомобиль… — Отказываться было неудобно. Пролетки отъезжали. Они подошли к провожавшим их монахам. — Надеюсь — долетели до него слова председателя — мы не нарушили покой вашей обители… — Он не расслышал ответа, зато был виден румянец смущения на их лицах. — Когда мне довелось быть здесь впервые — заговорил председатель по дороге к автомобилю — эти дерзкие монахи показывали мне какие-то королевские рескрипты. У них тут этого целый шкаф. Бумаженции, в которых расписана историческая роль этого места… — Возле стоявшего у главных ворот автомобиля — а это была одна из немногих машин, появившихся в городе, — собралась толпа зевак. Городовой следил, чтоб машину не трогали руками. Он заметил треножник фотографического аппарата. — Что это значит? — спросил. Председатель пожал плечами. — Не имею понятия — пробормотал. — Надо полагать, вы недооцениваете их возможностей… — В этот момент к ним приблизился молодой человек. Лицо дерзкое. Поздоровался. — Ваше превосходительство — начал — читатели нашей газеты желали бы знать, каков результат следственного эксперимента. — Рука с карандашиком замерла над блокнотом. Председатель театрально развел руками. — Вот следователь, которому поручено это дело. Иван Федорович, какой мы дадим ответ? — Мне нечего сказать — и он направился к автомобилю. За его спиной примиряюще зарокотал голос председателя, разъясняющий, что следствие еще не завершено. Понятно, тот поинтересовался, полный удивления, каким образом журналисту удалось узнать о сегодняшнем визите в монастырь. Пока он стоял, положив руку на дверцу автомобиля в ожидании, когда кончится разговор, фоторепортер ухитрился его сфотографировать. Он припомнил, как в конюшне — там царил полумрак — Сикст внезапно подошел к нему и, испытующе глянув в лицо — их освещала свисавшая с потолка керосиновая лампа, — сказал, что он плохо выглядит. — Вас тревожит мое здоровье, господин следователь — и улыбнулся — подумайте о своем… — Как знать, не подвох ли это? Даже если это правда, нельзя было подать вида, что слова Сикста хоть на мгновение его озадачили. — Я уверен — добавил Сикст — вы правильно меня понимаете. Вы были добры ко мне, господин следователь. — Он не закончил, потому что его потянули к выходу. Председатель очутился рядом. — В этом мы отказать им не можем, Иван Федорович — зашептал — они хотят нас сфотографировать. Я не могу с ними ссориться… — Сделали еще несколько снимков. Он чувствовал, что его отвращение ко всему этому увеличивается. С каким удовольствием вышиб бы он аппарат из рук ухмыляющегося дурака фотографа. Председатель улыбался с нескрываемым удовлетворением. Обличье ликующего шута. Из толпы зевак послышалась брань. — Ого — проворчал председатель — кажется, они не прочь намять нам бока… — Он развалился на подушках сиденья и велел шоферу ехать в город.